Импульсивный роман - [18]

Может, старые подруги и поссорились бы, но Тата вдруг закричала: какой прекрасный семейный портрет! Вам надо сделать фотографический снимок! И Зинаида Андреевна, с радостью чувствуя, что ссора отошла, подхватилась и выхватила из альбома фотографию — там все они вчетвером стояли почти так же, только девочки были маленькие, а они с Юлиусом молодые. Разлада уже не было, и Тата принялась за чай с бисквитами, и разговор пошел по кругу по общим знакомым. Революции они уже не касались. Горячо!

В конце лишь, прощаясь с Татой, Зинаида Андреевна все же сказала: что ни делается — все к лучшему. И Тата уверилась вдруг, что это правда, закон жизни и что если уже Болингеры с их фирменным магазином так рассуждают, то, имея мужа инженера-химика на спичечной фабрике, вообще волноваться нечего.

Вот так прошел вечер в доме Болингеров, посвященный революции.

Но следующее утро началось как обычно, ничего не изменилось в жизни: Юлиус по-прежнему сидел в магазине среди мерцающих стекол, Зинаида Андреевна хлопотала по все более скудеющему дому, девочки существовали своим незаметным для родительских глаз бытием.

Давно хотела поговорить Зинаида Андреевна с мужем по душам, о его делах, о доме, об устройстве дочерей, но все откладывала — хотелось сказать веско и на раз. Но иногда терпение ее исчерпывалось и она еле сдерживала себя, чтобы не поразбивать в магазине все его склянки до одной. Теперь она смутно вдруг подумала, что, возможно, что-то изменится само, и решила подождать событий. Сдержать себя до них, а уж там…

Эва сказала Томасе: я так и знала, что эта самая революция — чепуха на постном масле. Всегда все происходит в Петербурге (они еще называли Петроград так) — и празднование трехсотлетия дома Романовых, и Распутин там какой-то, и всякие страшные поэты, и девки с раскрашенными рожами. Ты у нас кого-нибудь страшного видела? Кроме сторожа на кладбище, да и то… У Эвочки было белое злое лицо, Томаса молчала, потому что Эвочка говорила себе, а не ей.

— А мы так ничего и не узнаем. Ну станет какой-нибудь другой царь… Даже испанка у нас и та была безо всяких смертей! — Эва схватила со столика расческу с зеркальцем, вделанным в ручку, и бросила ее с силой на пол. Расческа откололась от зеркальца и осталась цела, а овальное зеркальце медленно выпало из углубления и будто нехотя распалось на три части. Без дыхания они обе следили за тем, как оно медленно распадалось на полу. И Эва, которая минуту назад нарочно, назло судьбе ли, кому-то еще, выбрала именно эту вещицу с зеркальцем, чтобы бросить на пол, чтобы разбить, разломать (самая дурная примета, которой они все боялись — разбить зеркало!), — Эва почувствовала тоску, оттого что зеркало разбилось и разбилось не зло брызнувшими мелкими осколками, а медленно, нехотя распалось. Тихо, главное.

А жизнь все же постепенно менялась, пока почти незаметно. Становилось холоднее, голоднее, а главное — скучнее. По улицам проезжали солдаты, бродил заезжий люд, и все новости и страхи были лишь в фантастических слухах, которые пересказывали друг другу жители городка. Зинаида Андреевна перестала пускать девочек на улицу, и они сидели у окон, но так ничего и не видели. Спокойно и обыкновенно было в их доме! Может быть, правда, поэтому к ним по-прежнему заходил кое-кто из знакомых и часто прибегала Тата. Как-то теплее становилось от кипящего на столе самовара, от резкой, шумливой как всегда Зинаиды Андреевны, тихого Юлиуса, скромных милых девочек. Вечным все это виделось. Особенно Юлиус, со своими стеколышками, тихостью, вечно прищуренными красноватыми глазами, мягким рассеянным взглядом — от сидения в темном магазине оптики. Приходившие с надеждой взглядывали на него во время общих разговоров, ожидая то ли откровения (потому что считался он не от мира сего, чудаком, забавным, короче — своего рода юродивым), то ли подтверждения своим разного рода предположениям. Но Юлиус молчал, и приходилось, выговорившись самому, слушать громкие, нарочито громкие рассказы Зинаиды Андреевны о дочерях, вырастающих из платьев, о вчерашней заблудшей кошке, которую Зинаида Андреевна никак не могла изгнать из дома, и так далее, и тому подобное… Знакомые тихо удалялись, ничего такого особенного не услышав, но получив все же заряд бытовой бодрости от обыденного, обычного уюта дома Болингеров.

Но когда выходили гости на улицу и охватывал их разомлевшие в тепле тела и души осенний ранний холод, они вновь вспоминали все вести, несущиеся из Петрограда, и ничего вдруг не оставалось от тепла дома, откуда они только что вышли, тепла, которое исчезало сразу, а казалось вечным…

В одну из темных дождевых ночей, которую все спали плохо, от криков, одиночных хлопков, странного незнакомого жесткого постукивания, — переменился город. Пришла новая власть. Городок особо не защищали — стоял он в стороне от дорог и от важных центров, и сам был далек ото всего, и не имел никаких важных объектов. Потому и не было на него потрачено ни одной, пожалуй, жизни, вытекло несколько литров крови из разных ран, да охрипли глотки, да била бессонница притихших жителей.