Импульсивный роман - [17]

Юлиус говорил девочкам о революции во Франции, Великой французской революции, о том, какое это было героическое время и какие выдающиеся люди в нем были. Глаза Юлиуса вдруг стали нестерпимо сини рядом с пророзовевшей желтизной плоских скул. Лицо его очистилось от повседневного озабоченного выражения и стало молодым и вдохновенным. Он рассказывал дочерям сказку, наконец-то он беседовал с ними как хотел!

Эва сидела тихо и смотрела на отца внимательно, но в душе куксилась и скучала. Почти прошла война, а что произошло с нею, Улей? Ничего. Ровным счетом. Так и осталась она в том же доме, в своей семье, в надоевшей гимназии, со скучной сестрицей Томой, ничего интересного не узнала и не увидела! И революция эта пройдет — придет и уйдет, как и война…

Томаса слушала с волнением, но, поглядывая на Эву, видела, что та только притворяется заинтересованной, — уж она-то Эвочку знала! — и потому ждала, что вот-вот старшая сестра что-нибудь выкинет, или подмигнет, или состроит гримасу… Но та пока сидела тихо. И Томаса вновь обращалась со вниманием к отцу и слушала его сказку. Она смотрела на него и думала, что вот ведь оказалось, что отец у них красивый, она ни у кого не видела в глазах такого нестерпимо синего, лилового света. Будто жгли свечку на спирту. Синие, Лиловые, Голубые. Невозможного цвета глаза! Томаса тихо оглянулась на мать. Посмотрела внимательнее, чем обычно. Сравнивая. На Зинаиде Андреевне было муаровое зеленое платье, и волосы ее, сегодня не раз прочесанные, были опять серебристыми, блестящими, тяжелыми, как некая драгоценность.

Эва тоже смотрела украдкой на родителей и вдруг подумала о том, что, в сущности, для нее их жизнь — тайна, их любовь (любовь?! как странно так думать о родителях!) — тайна еще бо́льшая. Раньше она не задумывалась — красива ли мать, красив ли отец… Теперь она видела, что отец действительно моложе и красивее матери… Тут Эва незаметно поморщилась — но булочник! Так их, правда, не называют — дети булочника, но ведь все еще хорошо помнят деда Ивана Егоровича и его знаменитую кофейню. Она сама помнит деда, а на самом деле прадеда Ивана, который еле мог сказать по-русски и которого Эва не только не любила, но боялась. Боялась его кривой — наперекосяк — речи, его маленькой, будто обструганной, головки и странно пристальных, уже почти белых глаз — не желтых, как прежде. И всегда он смотрел на нее, из каждого угла! Ей было лет шесть, когда он уехал и не вернулся. И никто не горевал в доме по Ивану Егоровичу, а все вдруг как-то даже повеселели. Она, видимо, тогда это заметила, а сейчас вспомнилось, увиделось.

Эвины мысли прервала мамочка. Она села за фортепиано и взяла первые аккорды «Марсельезы», которую, оказывается, знала. Ах, вспомнились Зинуше Талмасовой первые их годы, и Юлиус вспомнился, когда он, освещенный свечьми, сидит напротив нее и в глаза его она не может смотреть, потому что невыносим в них синий свет любви. Как сейчас. И любит она его сейчас как и тогда. И, может быть, больше.

Давно она не садилась на вертящийся стул. Сегодня и пальцы совсем не двигались, и голос будто подсекли. Но Зинушка гордо пропела гаммы и пробежала несколько раз непослушными отолстевшими пальцами по клавишам. И запела «Марсельезу». Почти прежним своим голосом и с прежней пришедшей вдруг страстностью. И Юлиус приложил палец к губам, чтобы стало совсем тихо, и смотрел неотрывно на жену, свою Зинушу; он, казалось, не слышит ее пения, оно входит в него как воздух и возвращает все то, что было с ними когда-то.

Потом Зинаида Андреевна сыграла лихо мазурку, и Юлиус, подхватив Уленьку, прошелся с нею в гордом танце по узкой диванной. Томаса сидела на диванчике и улыбалась, сложив на коленях большие руки, синевато-красные от прилившей юной крови. На лице ее было восхищение, а в глазах таилась то ли обида, то ли горечь. Вид красивого танца и красивой сестры вызывал в ней еще что-то, кроме радости и восторга.

Они пили чай с мамочкиными воздушными бисквитами, и на чай пришла подруга Зинаиды Андреевны — Тата, по гимназии еще Тата, или Татьяна Ильинична, она была встревожена слухами и говорила, что революция — это опасно, и что царь, бедняжка, отказался от престола, и что теперь начнется сущий ад. Все ее страхи Зинаида Андреевна не поддержала и ввиду своего резкого противоречивого характера стала нарочито расспрашивать Тату о муже (тот болел месяц назад испанкой). Тата, сказав быстро, что с мужем все уже хорошо, снова перешла к «ужасным новостям». Зинаида Андреевна молчала некоторое время, но по лицу ее было ясно, что ничего хорошего она Тате сейчас не скажет, и действительно — она резко, как только она одна могла, оборвала Тату и заявила, что в ее доме о политике никогда не говорили и впредь не будут, что на эту политику имеются специальные люди, которые ее решают, а ей надо держать дом и воспитывать детей. И тут же демонстративно стала щебетать (что ей не пристало…) о каком-то новом рецепте печенья.

Тата рассердилась на подругу, но сказала себе, что ожидать другого от Зины и нельзя, потому что она всегда была «Егор наперекор…». Она и сказала об этом. На что Зинаида Андреевна деланно рассмеялась и серьезно ответила, что «революция — это свежий ветер, и, как бы ни относились к ней ее подруги, Зинаида Андреевна будет стоять на своем». Тут она положила левую руку на плечо Юлиусу, а правую на Уленькину курчавую черную головку. Так она как бы ответила и за них двоих, на Томасу Зинаида Андреевна просто взглянула, приглашая этим и младшую свою дочь в эту группу. Томаса придвинулась к ним.