Имперский маг - [17]

Штернберг положил трубку. Он широко улыбался, глядя в стену перед собой и видя вместо неё озарённую солнцем отвесную плоскость скалы, огромное каменное зеркало, вогнутое зеркало, по свидетельствам древних авторов, способное помочь обычному человеку обрести ясновидение. Он уже ясно представлял себе, как будет выглядеть его новое устройство: простая система вогнутых зеркал, возможно, совсем небольших, гигантские здесь, наверное, ни к чему. Он знал, что предстоит ещё немалая работа по подбору геометрических параметров этих зеркал, по расчёту их местоположения, он ещё не понимал толком, как это будет работать, но уже был совершенно уверен: это — работает. И, кроме того, его ждал отдельный роскошный приз, венчающий всю эту идею, — загадка древних монументов, ключ к которой, кажется, теперь тоже был у него в руках.

От 19.X.44 (отрывок)

Самое первое, легчайшее прикосновение до поры неведомой идеи я ощутил ещё летом сорок второго, во время невинного, довольно бесцельного и в какой-то степени случайного посещения малоизвестного археологического памятника, в старых преданиях упоминаемого как Камень Солнца — Зонненштайн. Тогда я собирался сопровождать рейхсфюрера в очередной поездке к Экстернштайну — и тут шефу поступило предложение ознакомиться с недавно расчищенным археологами древним сооружением, вероятно, ничуть не менее значительным, чем известная эсэсовская святыня. Он же в свою очередь предложил мне изучить магические и ритуальные перспективы обретённого национального достояния.

Помешанный на романтике Гиммлер, у себя в Вевельсбурге приказавший соорудить аналог артуровского Круглого Стола для своих двенадцати приближённых обергруппенфюреров, с первого дня моей службы величал меня «мой юный Мерлин». Прозвание мне, конечно, льстило. Я до опьянения гордился собой. Я был блестящим студентом, талантливым исследователем, выдающимся экстрасенсом, работником ценным, успешным и перспективным, и, разумеется, высокооплачиваемым, — в общем, наличествовали все поводы для хмельной самовлюблённости. В глаза меня уважительно характеризовали как «амбициозного молодого человека»; за спиной говорили: «парень с бешеным гонором». Некоторые меня уже боялись.

В то лето я часто ездил с Гиммлером на раскопки — шеф бредил петроглифами. Мне довелось посетить множество памятников древности, и Зонненштайн был далеко не первым кругом больших камней из тех, что я видел, хотя и самым впечатляющим среди них.

И самым странным. Дело было не только в исчезновении археолога, на которое я тогда не обратил особого внимания — в окрестностях капища множество крутых откосов и тёмных оврагов, на краю которых запросто можно оступиться; я обещал профессору Кауфману, что этим случаем займутся наши специалисты, но они ничего не смогли выяснить. Им не удалось разгадать массивную, как колонны древнего храма, тишину этого необыкновенного места. Увы, и я не сумел прочесть его историю. Я положил ладонь на шероховатый, зернистый, горячий от июльского солнца камень, закрыл глаза. Если бы удалось очистить сознание от всех до единой мыслей, прошедшие века, возможно, заговорили бы со мной далёкими голосами и сумрачными мимолётными образами. Но ничего не получилось. В моём отношении к этому капищу уже тогда был неопределённый опасливый интерес, мешавший достичь необходимой для психометрии отстранённости. Оно словно бы смотрело на меня, это сооружение. Да, именно смотрело. Это был гранитно-тяжёлый, давящий и как будто изучающий взгляд, который чувствовался спиной — лопатками, дугой позвоночника, всеми внутренностями. Не выдержав, я обернулся — но увидел лишь утёс над рекой. Возможно, профессор Кауфман тоже чувствовал нечто подобное: я видел, как он боится этого места — и в то же время как притягивает его к нему.

Я думал, что не скоро вернусь к этим камням, — «Штральканоне» представлялась мне тогда гораздо важнее, чем ветхие тайны древних построек. Однако я заблуждался. (…)

Тюрингенский лес, окрестности Рабенхорста 11 февраля 1943 года

Из-за непогоды археологические работы приостановили, и капище было тихим и безлюдным, словно сотни, тысячи лет назад, когда ходить к нему воспрещалось всем, кроме неведомых служителей. Медленный снег опускался с серой хмари неба на чёрную гладь реки. Мегалиты стояли тёмные, строгие, загадочные. Ходить, а тем более стоять между ними было изводяще-холодно, прохватывало до мозга костей. Скала Штайншпигель, обледеневшая у основания, уходящего в воду, и тоже потемневшая, посуровевшая, казалась сейчас настолько откровенно, настолько рукотворно гладкой, столь идеально отшлифованной, что Штернберг лишь диву давался, как тогда, летом, мог безропотно согласиться с коротышкой-археологом, ничего не видевшим дальше своего учёного носа, ничего не замечавшим, кроме привычных и благопристойных мослаков да черепков, — или он тогда и сам был слеп?

Тишина давила на уши. Падающий снег поглощал все звуки.

Скала смотрела на него — так, как смотрит на ребёнка густая тьма из распахнутой в ночь двери, — многооко, пристально, сковывающе. Хочешь, но не в силах отвести взгляд — а если всё же отвернёшься, то мучительно леденеет спина, и уже очень скоро оборачиваешься назад, затаив дыхание от необъяснимого страха.