Империя страха - [34]

— Ништяк, — ободрительно протянул Гвоздик и мечтательно произнес: — Может, и мне окраску поменять? Возьмешь к себе в ученики, а, Мишаня? — Он по-дружески назвал собеседника по имени.

Тот искренне рассмеялся и больше для публики, которая ловила каждое их слово, чем действительно думая так, ответил:

— Мне в пору к тебе в подмастерья записываться. Как ты раскалываешь скважины — так это не каждому под силу. — Неожиданно он переключился на другую тему: — Ты как всегда один работал или с подельником?

Юра откровенно изумился и в свою очередь спросил:

— А разве я когда-то работал по-другому? Нет, один. — Вдруг он задумался, как будто его посетила неприятная мысль, и принялся размышлять вслух: — Вот только как они на меня вышли?

В диалог вмешался молчавший до этого Поляк:

— Может, где засветка была? По пьяному делу ни с кем не делился?

Оба приятеля посмотрели на носатого коротышку такими взглядами, что тот поневоле замолчал, проглотив окончание последнего слова.

— Кроме скупщика, никто ни о чем не знал, — глубокомысленно изрек Гвоздик.

— Так, может, барыган скурвился? — продолжал вопрошать Сорока. — Ты с кем последнее время работал?

Дегтярев протяжно вздохнул и улыбнулся краешком губ, вспомнив перепуганную физиономию ювелира; вслух же он протянул:.

— С толстым Абрашкой…

— Погоди, — насторожился Поляк, — это не с Цимбалевичем, случаем?

На этот раз пришла пора удивляться Сороке — округлив глаза, он вопросительно уставился на собеседника:

— А ты откуда его знаешь? Ты же не вор, а гопник. Или тоже приходилось безделушки сдавать?

— Нет, я предпочитал брать лаве, — ответствовал коротышка и тут же пояснил: — Меня в эту хату, как ты уже знаешь, только сегодня перекинули, а до этого я парился в пятой. Так вот — твой Абрашка там. Его собирались опустить — уж больно скользкая харя и помелом метет, что привокзальная хуна, но он пообещал закинуть на общак воздуха (имелись в виду деньги) и сказал, что знает многих воров.

Дегтярев слушал не перебивая, когда же Поляк выговорился, Юра спросил:

— А есть связь с пятой хатой?

— Хочешь зарядить маляву? — понял Сорока и весело подмигнул носатому: — Сделаешь?

— Какой базар, — отозвался Поляк, довольный тем, что может быть полезен авторитетным ворам, — дорогой пустим. Только что писать?

Лицо Гвоздика покрылось багровыми пятнами, и он процедил сквозь зубы, даже не пытаясь скрыть неприязнь к ювелиру:

— Скажи смотрящему, что я прошу прижать к ногтю негодяя, если этот толстожопый урод раскроет свое хайло. Пусть слегка покошмарят Абрашку, только не перегнут палку, а то он присядет на измену и сдастся легавым с потрохами.

— Сделаю, — в очередной раз пообещал Поляк.

— И допиши от меня, — вставил свое веское слово Сорока, — что Гвоздик честный жулик, и я за него отвечаю, как за себя.

Юра широко улыбнулся и похлопал приятеля по плечу:

— Спасибо, друг, за подписку, долг платежом красен.

— Кочумарь, братело, какие могут быть платежи. Мы с тобой все долги еще на «крытой» списали, так что не в кипешь. Давай лучше пропустим по стаканчику. Тебя сегодня дергать не будут?

Пренебрежительно махнув рукой в сторону запертой двери, Дегтярев зло процедил:

— А сосут они все большой и толстый… Доставай ампулу — произведем впендюр.

Присутствующие дружно рассмеялись, а на столе уже возникла бутылочка «Столичной» с яркой, красно-белой этикеткой.

Братва собиралась гульнуть, и на лицах уголовников отразились совершенно противоположные чувства — в зависимости от статуса и занимаемого положения в «табели о рангах» незыблемой преступной иерархии.

Блатные, или как они сами себя называли — «отрицаловка», стали оживленно переговариваться, сгрудившись вокруг железного стола, во главе которого сидел наиболее авторитетный Сорока, являющийся к тому же и «смотрящим» камеры.

«Мужики» держались в сторонке, глотая слюнки и искоса поглядывая на готовящийся банкет — им не полагалось расслабляться.

Но хуже всех чувствовали себя «опущенные» — самая бесправная и угнетенная часть заключенных. (Среди «петухов» преобладали насильники малолетних, преступники, выдавшие своих подельников, или новички, мнившие себя на свободе слишком крутыми, чтобы считаться с воровскими традициями, и за это поплатившиеся собственной честью, которой, по сути дела, у них никогда и не было.)

Глядя на то, как к первой бутылочке прибавились еще две, они на глазах сникали, потому что это не сулило им ничего хорошего.

Напившись, блатные могли устроить себе забаву, организовав «петушиные бои» до первой крови, заставить «дать в ухо» «куму» — то есть оперработнику тюрьмы, который якобы прячется в бетонных стенах, чтобы подслушать разговоры братвы, или все может закончиться банальным изнасилованием. По-любому — ничего хорошего «Светочкам», «Леночкам» и «Маничкам» — ждать не приходилось.

А от окна неслись громкие реплики, перемежаемые смачным хохотком, от которого содрогались прочные стены. Веселье было в самом разгаре.

Надзиратели все слышали, но не вмешивались, предпочитая сохранять в отношениях устойчивый паритет.

Для них было главным то, что все подследственные находятся по камерам, а чем они там занимаются — это, в общем-то, не их забота.