«Империя Кремль». Крепость или крепостная система? - [6]

Еще недавно мы могли считать, что главное событие 6 июня 2014 года – это, скажем, саммит в Нормандии, где серьезные мировые лидеры собираются в честь 70-летия высадки союзных антигитлеровских войск. И судьба мира, особенно в украинской его части, во многом зависит от того, получится ли разговор Барака Обамы с Владимиром Путиным. А если получится, то каким – по духу, тону и психологии.

А сейчас мы можем вспомнить, что союзники высадились в Нормандии как раз в день рождения Александра Сергеевича Пушкина, и посвятить часть своих переживаний – ему.

Повод вспомнить Пушкина в России есть всегда. Каждый день. Но сегодня я привлек бы внимание читателя к тому, что А. С. – в некоторой степени основоположник, классик и систематизатор российской политической философии. В том смысле, что он прежде многих дал нам незамутненный общественно-политический портрет базового обитателя наших тутошних мест – русского человека. Наш общий и отдельный портрет.

Если мне когда-нибудь пришлось бы преподавать любознательной молодежи что-то из политической теории, я начал бы с курса Пушкина. Или даже с совета перечитать нашего главного классика.

Если какой въедливый критик зачем-то заинтересуется этим текстом, он сможет сказать мне, что сам термин «политическая философия» использован здесь весьма условно и не вполне точно. Готов принять этот упрек сразу и с гнетом его двигаться дальше. «Пугливыми шагами».

1. А. С. Пушкин дал и показал нам важнейшую русскую общественно-политическую идею – идею инобытия.

Политика, в общем, находится за гранью русской практической реальности, она же и повседневность. Понятия типа «местное самоуправление» или «гражданские обязанности» звучат слишком скучно и оттого нам несколько чужды. Вот войны, революции, всякие прочие фатальные катастрофы – это то, что надо. Чтобы оказаться в политике, русский человек должен выйти за пределы своего банального наличного бытия и оказаться в некоем зазеркалье. Этим мы существенно отличаемся от европейцев.

Тяготение к инобытию проявляется в доминировании двух важных склонностей, живущих в русском человеке бессознательно: а) к самозванству; б) к побегу.

Самозванство – это решительно-отчаянная попытка найти себе альтернативную идентичность. Потому что изначальная идентичность, данная Богом, родителями и страной, вполне устраивать не может. Русский человек вообще любит не ценить то, что у него есть, и ценить то, чего нет. В этом плане мы – стихийные реформаторы, чей порыв в иное измерение сдерживается крепостью и суровостью нашего исторического государства. Как только хватка государства ослабевает, начинается такое переустроение, что хоть святых выноси.

«Борис Годунов» дает нам сразу двух самозванцев, связанных между собою подобно головам державного герба. Самозванец – не только Григорий Отрепьев, но и сам царь Борис, тоже получивший трон не вполне корректным образом. Притом настоящий, правильный самозванец всегда отличается тем, что верит в собственную альтернативную идентичность чуть более, чем полностью. Вроде как на самом деле считает себя царем или кем-то еще подобным. В этом смысле уже и не так важно, кем самозванец является на самом деле. «Димитрий я иль нет, что им за дело?» Самозванец – большой актер, который на сцене полностью перевоплощается в персонажа, становится неотделимым от него. Главное – чтобы спектакль продолжался как можно дольше, в идеале – до земной бесконечности. И Емельян Пугачев, пушкинский и непушкинский, никогда не добился бы стартовых побед, если бы не объявил себя Петром III. Ведь какой толк в нашей России жить и гибнуть НЕ за царя?

Не случайно, как принято считать, именно Пушкин дал Гоголю сюжет «Ревизора».

Самозванство – это форма побега, так сказать, по вертикали. Из одного существа – в другое. А есть и побег по горизонтали, тоже проявление тяготения к инобытию. «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальную трудов и чистых нег». Куда бежать – непонятно, но важно не терять надежды, что побег все же возможен. Здесь – природная русская клаустрофобия. Выражающаяся хотя бы в том, что всякое расширение территории считается благом, независимо от последствий. А всякое сокращение территории порождает рефлекторное удушье. Каким будет наше счастье, если – и когда – мы все-таки прорвем турецкие проливы (Босфор, Дарданеллы) и окажемся прямо на Средиземном море, о!

Еще формы вертикального побега – безумие (Германн в «Пиковой даме», Евгений в «Медном всаднике»). И, конечно, смерть. Которая в России бывает вполне предпочтительнее обыденной жизни.

2. Добрый русский царь – это злой царь.

Государство не воспринимается нами как друг, сподвижник или тем более слуга. Оно – строгий учитель. Призванный выбить из нас природную дурь всеми доступными и недоступными способами. Фамильярность с учителем невозможна, иначе его указки перестанут бояться. Страх – основа легитимности. Мы часто благодарны злому царю за добрую науку, но не спешим благодарить за милости и послабления, которые более свойственны правителям ничтожным. «Я думал свой народ в довольствии, во славе успокоить, щедротами любовь его снискать, но отложил пустое попеченье: живая власть для черни ненавистна. Они любить умеют только мертвых – безумны мы, когда народный плеск иль ярый вопль тревожит сердце наше!» («Борис Годунов»).