«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу - [129]
— В Сингапуре? — Филдинг притворился, что не понимает, о чем речь. Он покачал головой и отхлебнул еще — сегодня шампанское лилось рекой и виски тоже, — потом остановился и погрозил пальцем: — Ах вот ты о чем! — Он еще выпил и поднял глаза на Стива. — Заметно было, да?
— Сдается мне, там дело не ограничилось тухлыми креветками с пивом, — закивал Стив.
— Спроси лучше Олбана, — ответил Филдинг. — Я что-то подзабыл.
— Вставило вам?
— До самых печенок, — подтвердил Филдинг.
— Где тебя носило? — Гайдн плюхнулся за стол рядом с Олбаном, чуть не пролив шампанское из принесенного с собой бокала.
Гайдн вырядился в килт со всей положенной атрибутикой и уже находился в той фазе подпития, которая напрочь освобождает от комплексов любого мужчину, щеголяющего без штанов. На Олбане тоже был комплект с килтом, но менее официальный: обычные туфли, поясная сумка-спорран из грубой кожи, тартан семейной расцветки, но в приглушенных тонах, и рубаха без застежки, из тех, что надеваются через голову, со свободными рукавами и кружевом по вороту.
— Гулять ходил, — ответил Олбан.
— Неужели по дороге?
— Нет, по горам.
— Просто так, для интереса?
— Просто так.
— Мы уж испугались — ты умчался, как на пожар, — сказал ему Гайдн. — Чуть на поиски не пошли. Твой дружок, Нил Мак-как-то-так, требовал горноспасателей вызвать.
— Знаю. Очевидно, ребятишки запускали с галереи бумажные самолетики, целясь в парадную дверь. Моя записка тоже пошла в дело — она на дорожке валялась, под рейнджровером.
— Да-да. — Гайдн обвел взглядом толпу прыгающих и пляшущих. — Кажется, все довольны, — отметил он.
— Еще бы, — сказал ему Олбан. — А ты разве не доволен?
— Я просто в экстазе.
— Останешься в фирме после продажи?
— Предлагают, — сказал Гайдн, глядя, как загипнотизированный, на водоворот танцующих. — Зовут переехать в Штаты.
— А куда?
— Хоть на Манхэттен. — Гайдн отпил из своего бокала. — Хоть в Сан-Франциско.
— Не самые плохие варианты.
— Вот именно. — Он посмотрел на Олбана. — А ты бы как поступил? На моем месте?
— Я? Ну, я бы не поехал жить в Штаты, как не переехал бы в Германию в середине тридцатых. Но это — я. А на твоем месте я бы, наверное, согласился. Ты же не из мусульман, к ним теперь относятся как раньше — к евреям, так что, вероятно, будешь там в безопасности.
Гайдн пристально посмотрел на него одним глазом, потом открыл второй глаз и сказал:
— Уин права. Какая-то у тебя болезненная реакция, понимаешь?
— Знаю за собой такое. Честно говоря, это мой недостаток.
— Ну вот, а говорят, что вы с Уин никогда и ни в чем не сходитесь.
— Мы все теперь сказочно разбогатеем? — спросила Дорис у Берил, перекрикивая оркестр.
Они оказались за одним столом с Энди и Лией, Олбаном, Кори, ее мужем и детьми. Дети, правда, на месте не сидели да и поблизости находились недолго: они, видимо, ходили на головах в игротеке, или сражались в компьютерные игры в телевизионной гостиной, или бегали по дому, исследуя те помещения, которые обычно находились под замком. Теперь их открыли для всех без исключения — в бьющей через край праздничной эйфории.
— Что-что, милая? — переспросила Берил.
— Мы все сказочно разбогатеем? — повторила Дорис.
— Я — безусловно, — сказала Берил. — А у тебя акций — ровно кукиш, милая моя.
— Вот гадюка.
Берил похлопала Дорис по руке.
— Мы обе разбогатеем, милая. Впрочем, я никогда не знала нужды и… ах, какое-то есть выражение… И по сю пору. Да. И по сю пору не нуждаюсь.
Дорис неспешно кивнула. Очевидно, раздумывала.
— Я считаю, — сказала она твердо, — что нам следует приобрести скаковую лошадь.
Берил остолбенела, не донеся до рта свой бокал, а потом ответила:
— Знаешь что? По-моему, это прекрасная мысль.
Шотландские народные танцы группируются по два, три или четыре, после чего оркестр играет медленный вальс или фокстрот, чтобы гости остыли и перевели дух или просто потанцевали парами, а не всем скопищем.
Олбан покружил в мягком, утонченном вальсе сначала Берил, потом Дорис, а потом и Уин — как-никак это ее день рождения.
— В итоге благодаря Кэтлин мы получили дополнительно двадцать миллионов, — констатировала Уин.
В его руках, даже на чопорном отдалении, она казалось немыслимо сухонькой и хрупкой. Олбан сдвинул спорран на бедро, чтобы он не попадал партнерше в неудобные места, и вел ее в танце, остро ощущая свой рост и силу по контрасту с этой тщедушной старушкой, которая с каждым днем становилась еще меньше, сжималась и усыхала, как яблоко, оставленное на печи или в воздушной сушилке. Он, конечно, не питал иллюзий, что это каким-то образом символизирует ослабление ее жизненной силы или власти над семьей.
