Император Запада - [2]

— Судя по всему, главное в вашей книге — язык; что вы можете о нем сказать? До какой степени он продуман или спонтанен?

— Мне трудно ответить на ваш вопрос. Я написал «Императора» в 1985 году и плохо его помню. В общем, да, конечно, как и во всех моих книгах, главное происходит в языке: но язык выстраивается всегда вокруг придуманной истории, вполне определенной, происходящей в определенном месте. Здесь язык, равно как и события, о которых идет речь, приобретает порой оттенок архаики, а моделью являются великие латинские поэмы и их переводы.

— Ритм то и дело меняется: то это проза, то поэзия, размер «гуляет». Каков принцип этих переходов? Насколько точно должен передавать их переводчик?

— Я действительно всегда стараюсь делать прозу ритмичной, как стихи. Но не берусь объяснить, как это происходит, все случается в процессе, как-то само собой. Мне кажется, что проза у меня приближается к стихам главным образом в эпические моменты. Когда надо вернуться к обычному повествованию, я перехожу на прозу, чтобы быть понятней.

Насколько Мишон понятен, сказать трудно, но это фигура бесспорно притягательная для французских литературоведов, которые пишут: «Крупный и одновременно парадоксальный автор, Пьер Мишон занимает в нашей литературе исключительное место как по силе своего писательского дара, так и по оригинальности создаваемых им литературных форм и стиля. Этот ни на кого не похожий писатель, вовсе не являющийся при этом достоянием избранных happy-few, стал во всем мире предметом обсуждения и многочисленных университетских исследований в качестве одной из ключевых фигур современной французской литературы».

У французских читателей Мишон вызывает не меньший интерес, чем у исследователей, благо об их впечатлениях можно прочесть в интернете. Вот некоторые из отзывов об «Императоре Запада»:

«Книжка Пьера Мишона великолепна, но читается не всегда легко; в ней всего 75 страниц, но их смакуешь как старый добрый коньяк, который невозможно пить залпом». Или: «Это маленькое литературное сокровище, приводящее нас в восхищение своим стилем, красотой языка и увлекательным сюжетом».

Мы воздержимся от комментариев по поводу смысла поэмы и оставим русских читателей наедине с текстом.

Император Запада

Жерару Бобийе посвящается

I

Когда-то он играл значительную роль. Двух пальцев не хватало на его правой руке; он был уж не молод, одет с усталой небрежностью, и по высокомерно вздернутым бровям, по причудливой линии массивных челюстей, прикрытых жидкой бородкой, по чересчур выдающемуся носу я признал в нем левантийца[1]; в придачу он был лыс. Он сидел неподвижно и щурился, пытаясь не упустить из виду парус, увлекаемый вдаль ветром, непоправимо уменьшающийся по мере того, как все дальше уходил в сторону Стромболи [2]; взглядом он провожал белый живот парящих чаек, когда, взяв курс на солнце, они ложились на другой галс и, неторопливо упираясь крыльями в воздух, беззащитно подставлялись взорам. Наверное, так он наслаждался жизнью; он был заметно близорук. Иль, может, он просто смотрел на море, на его неохватный простор, подобный древней, потерявшей смысл метафоре.

Внизу тропинки, спрятавшись в тени, на удаленье немногих шагов, я наблюдал за ним. Возможно, он меня не видел, всецело поглощенный созерцаньем простых вещей; вероятнее всего, меня он принимал за одного из слуг, а может, за простого рыбака. Но вот, наконец, по истеченье нескольких минут, показавшихся мне вечностью, он повернул ко мне свое лицо и коротко приветствовал; ему я отвечал, не называя его имени, однако. На его груди заметил я массивный крест, покрытый самоцветными камнями, с концами, изогнутыми, точно удила, и грозными, как это принято у варваров.

С того момента началась, хоть наши возрасты и были столь различны, хотя я лгал ему и делал вид, что знать не знаю, кто он есть на самом деле (так, некто без лица, незнамо кто — а он не возражал и тоже делал вид, как будто бы свою безликость принимает и, более того, он всячески ее стремится подчеркнуть), так вот, с того момента началась с ним наша дружба — так хочется назвать мне то, что нас связало. С первого же раза у меня вошло в привычку садиться рядом с ним на каменную низкую скамью; я тоже глаз не отрывал от парусов, и речь, естественно, зашла о навигации, о гребле и черных кораблях, о путешествиях морских и греческой поэзии — одна ведь без другой уже не существует, и неизвестно, что из них обеих — явь, что — текст и что сначала появилось, хрупкий ли просмоленный каркас, иль строгие гекзаметры стиха, плывущие по воле волн в пучине моря, иль в океане языков. Что до него, то он считал, что по сравненью с кораблем поэзия первична, как Отец, который был до появленья Сына. Тогда я вспомнил, как мне говорили, что он арианин[3]. Вперив в него взгляд, я намекнул, что к морю и языкам прибавить можно толпы, а к кораблю с поэмами — замечательных людей, владык, чьи имена звучат подобно строфам и ви´дны всем издалека, как паруса. Он не ответил ничего. Своею искалеченной рукой он бороду задумчиво перебирал. Солнце клониться начинало уж к закату, и тень большого пробкового дуба теперь не защищала от лучей: на лысине его блестели капли пота, и вена билась; губы друг об друга упрямо терлись, как у стариков, что втайне далекие и сладостные образы лелеют или слова, которые наружу рвутся вопреки запрету. Он вдруг показался мне убогим, голым, жаждущим покоя иль, может быть, страшащимся его. Я ждал, когда он, наконец, заговорит; неслаженные крики чаек собою заполняли вечер; подняв глаза и неопределенным жестом указывая, может быть, на то, что странно, мол: ночные голоса исходят от таких дневных созданий, он начал: «Музыка ведь тоже, игра на лире…»; к небу он воздел то, что осталось от его руки, и произнес: «Я недурным был раньше музыкантом».