Император Наполеон - [71]

«Наполеон остолбенел», — вспоминал один из свидетелей этой сцены. После долгой паузы, в течение которой император рассматривал своего незадачливого убийцу, как врач смотрит на безнадежного пациента, он вызвал своего лейб — медика Ж. Н. Корвизара и поручил ему освидетельствовать Штапса: не маньяк ли он? Корвизар, выполнив поручение, доложил, то Штапс умственно и душевно здоров. Когда Штапса увели, Наполеон обратился к Дюроку: «Узнайте, как он умрет, и доложите мне».

Военно — полевой суд тем же вечером приговорил Фридриха Штапса к расстрелу, а на следующий день приговор был приведен в исполнение. Штапс умер как герой. Перед смертью он успел прокричать: «Да здравствует свобода! Да здравствует Германия! Смерть тиранам!»

Наполеон запретил говорить и печатать что-либо об этом происшествии, но сам не мог забыть и понять Штапса до конца своих дней. Уже будучи в изгнании на острове Святой Елены, он все еще недоумевал: «Этот несчастный не выходит у меня из головы. Когда я о нем думаю, мысли мои теряются. Это выше моего разумения»[683].

Думается, здесь налицо конфликт между различными категориями человеческого разума: глубоко рациональный гений Наполеона не мог постигнуть мыслительной специфики фанатика (чуть ли не помешанного на идее тираноубийства), поскольку искал в его самопожертвовании и не находил ни мотива, ни смысла, ни элементарной целесообразности.

Читатель видит, что за время мирных переговоров в Шёнбрунне, когда казалось, что после Ваграма Наполеона ждет тишь да гладь да божья благодать, ему пришлось пережить много неприятностей, связанных с именами Чатама, Шилля, Гофера и особенно Штапса. Но все это время любую неприятность скрашивало ему одно имя — Мария.

Вскоре после Ваграма Наполеон получил письмо от Марии Валевской. Она спрашивала, можно ли ей приехать к нему в Вену. Наполеон ответил: «Приезжайте! Очень хочу Вас видеть и представить новые доказательства той нежной дружбы, которую я питаю к Вам. Покрываю Ваши прелестные руки тысячами самых сладких поцелуев и одним единственным — Ваши прекрасные уста»[684]. Она приехала, — как вычислил ее биограф Мариан Брандыс, примерно в последних числах июля. Наполеон приготовил для нее, по воспоминаниям Констана Вери, «чудесный дом в одном из предместий Вены». Сюда каждый вечер Констан приезжал за ней в закрытой карете, без гербов и ливрей, с одним лакеем, доставлял ее в Шёнбрунн и «провожал во дворец тайным ходом прямо к императору»[685]. Дорога от «чудесного дома» Марии до Шёнбрунна была короткой, но неухоженной, с выбоинами на каждом шагу. В дождливые дни на такой дороге карета опасно скользила. Наполеон беспокоился, особенно с середины августа (читатель скоро поймет, почему): «Будь осторожен, Констан! Опять шел дождь, и дорога раскисла. Ты доверяешь кучеру? Карета в хорошем состоянии?»[686] Так, вечер за вечером, пролетели для Наполеона и Марии два с лишним месяца любовной страсти. В ее объятьях он встретил свой 40-й день рождения.

И вот в один из таких вечеров, где-то в середине августа (не 15-го ли числа, в день рождения Наполеона?) Мария призналась ему, что ждет от него ребенка, причем уверена, что будет сын. Может быть, Наполеон и теперь, как в сцене со Штапсом, «остолбенел» (на этот раз от избытка иных чувств) и — это уже факт — вновь вызвал к себе Ж. Н. Корвизара. Лейб — медик императора освидетельствовал Марию и подтвердил факт ее беременности. Наполеон сразу же впервые ощутил себя счастливым отцом. Рождение сына (император и мысли не допускал о том, что возможна дочь) он считал для себя большим счастьем, чем победа при Ваграме. Ведь это значило бы, что он станет основателем собственной династии, а сына сделает наследником императорского трона!

Да, а Жозефина?.. Наполеон все еще любил ее, хотя после его возвращения из Египта они поменялись ролями: теперь она хранила ему верность, а он изменял ей, причем по старинке ей же не доверял. «Не балуй по ночам, — внушал он ей 25 сентября в письме из Шёнбрунна, — так как вскорости сможешь услышать грохот моей кареты под твоим окном»[687].

Именно в те дни он не просто подумал, а твердо решил развестись с Жозефиной — ради наследника. Но может ли стать наследником французского престола сын императора от польской графини?

Наполеон любил Марию и был безмерно благодарен ей за то, что она смогла доказать его способность к отцовству. Он окружил ее, а потом и общего их ребенка (как они оба предвидели — сына!) нежнейшей заботой. Но все больше мучила его мысль о том, что дитя их с Марией любви ни в качестве наследника монаршего престола, ни тем более в качестве императора не получит должного признания у европейских монархов. А. 3. Манфред верно заметил, что лет 15–20 назад, в пору своей якобинской юности, Наполеон поиздевался бы над такими соображениями[688]. Теперь же он, будучи сам монархом, вновь и вновь возвращался именно к монархической и наследственной мотивации своего второго брака: наследником его трона и славы должен быть его сын от принцессы из самых авторитетных царствующих династий. Рассуждал он так: в мире, кроме Франции, еще четыре великие державы, надо выбирать из них. Поскольку Ганноверская династия в Англии остается его главным врагом, а династия Гогенцоллернов в Пруссии скомпрометирована тем страшным разгромом, которому он подверг ее в 1806 г., выбор невест сокращается для него до двух династий-либо российские Романовы (самый желанный вариант из всех возможных), либо, менее желательно, австрийские Габсбурги. И тех и других он тоже громил в войнах с ними — дважды Романовых и четырежды Габсбургов, но все-таки они держались более достойно, чем Гогенцоллерны. К тому же сегодня у него с Россией союз.