Именинник - [12]

— Видите ли, Павел Васильевич, тут есть одно обстоятельство… гм… — тянул Щипцов с видом человека, поднимающего громадную тяжесть. — Вы упустили из виду пустяки… то-есть пустяки с вашей точки зрения. Я говорю о том чувстве нравственной зависимости, в которую поставит меня, по отношению к вам, материальная сторона дела… Да… Теперь я совершенно независимый человек, вольная птица, а тогда я буду думать каждый день: моя газета издается на деньги Сажина. Согласитесь, что это кого угодно убьет!

— Но ведь вы ничем не связаны и всегда можете бросить газету?

— А труд, который я в нее вложу?

По характеру Щипцов принадлежал к тем невозможным людям, которые будут с вами соглашаться, будут принимать ваши доводы, и в момент, когда вы считаете дело законченным, они непременно скажут: «Так-то оно так, а все-таки…» Приходится начинать снова сказку о белом бычке или махнуть на все рукой. Но Сажин зашел слишком далеко, чтобы развязаться со Щипцовым этим простым способом. В городе уже говорили о газете, да и перед своими приятелями Сажину было бы неловко, хотя политику Щипцова он и начал предугадывать.

— Я полагаю, что нам вообще это дело необходимо решить так или иначе, — стараясь сдержать себя, заговорил Сажин. — Конечно, газету иметь приятно, но, ввиду такой нравственной пытки, какую она будет составлять для вас… Одним словом, я желал бы вопрос решить сейчас же.

— Пал Васильич, вас спрашивает один человек! — доложил Семеныч, останавливаясь в дверях с недовольным видом.

— Да кто такой? Говори, пожалуйста, толком.

— Так-с… из мещанского звания. С бумагой, говорит, пришел…

Всякое величие тяжело, и Сажин начинал испытывать это на собственной коже. Ему хотелось кончить проклятый разговор со Щипцовым, но и «человек с бумагой» имел право на его внимание. Нельзя было выпроводить его в шею, как это делают квартальные и консисторские секретари. Прежде всего необходимо стоять на высоте своего положения.

— Ничего, я вас подожду… — проговорил Щипцов, выигрывавший время.

Сажин торопливо прошел в переднюю, где «человеком с бумагой» оказался наш старый знакомый Пружинкин.

— Чем могу служить вам? — довольно сухо спросил Сажин.

— Я-с… Вот-с, изволите ли видеть, Павел Васильич… — бормотал Пружинкин, торопливо развертывая трубочку с бумагами. — Извините, пожалуйста… но ведь, ежели человек ждет несколько лет и терпит…

Солидный вид старика произвел на Сажина успокаивающее впечатление, и он пригласил его в приемную.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил он уже другим тоном, указывая на кресло.

— Ничего-с, постоим-с, Павел Васильич, — заговорил Пружинкин уже смелее и очень внимательно оглядел комнату. — Бывал я здесь, когда еще ваш папенька здравствовали. Карахтерный были человек-с!

Сажин из принципа всех принимал одинаково, и в его доме все были равны. У старика Сажина по целым часам Пружинкину приходилось выжидать где-нибудь в кухне или в передней, а тут с первого слова «пожалуйте», и Павел Васильевич даже своими собственными руками придвинул кресло. Пока Сажин перелистывал бумаги, Пружинкин немел от восторга: он сидит в кресле, и Павел Васильевич сидит в кресле, сидит и просматривает его бумаги. В одном месте он остановился, несколько раз пробежал глазами по одной строчке и через бумаги внимательно посмотрел на Пружинкина. Это невольное движение заставило последнего вытянуться, точно в него прицелились.

— Что же вам собственно нужно от меня? — спросил Сажин, складывая бумаги на стол.

— Мне-с? Мне ничего-с не нужно, Павел Васильич, а только осчастливьте взглянуть… потому как было сижено и весьма думано.

В подтверждение своих слов Пружинкин даже ударил себя кулаком в грудь и опять вдруг замер, а Сажин опять взялся за бумаги.

— Я вашего папеньку, Василия Анфимыча, можно сказать, весьма хорошо знал и вот здесь, в этой самой комнате несколько раз бывал, — заговорил Пружинкин, оправляясь от своего столбняка. — Мебель будто у вас теперь другая, вот образа нет в переднем углу… Как же, все помню!

— Очень рад… но позвольте…

— Карахтерные были старички… — не слушал Пружинкин, умиленный воспоминаниями. — У них весь дом был на запоре, в том роде, как крепость, и уж никого не пустят без своего глазу-с. Тоже вот слабость была к воробьям. Например, у них на грядке в огороде горох-с был посажен, а воробьям это, конечно, любопытно. Ну, а Василий Анфимыч соорудили чучелу да шнурочек и провели от чучелы к себе в кабинет. Бывало, молятся, псалтирь вслух читают, а сами глазком в огород и сейчас чучелу тряхнут за шнурок-с.

— Извините, я занят.

— Виноват-с, заболтался, Павел Васильич. Вы только мои бумажки прочитайте, потому как теперь нужно темноту достигать, и все уж по-настоящему-с.

— Хорошо, я прочитаю, а вы как-нибудь зайдите, — обрадовался Сажин поводу отвязаться. — У вас какие-то проекты… да?

— Да-с… Обо всем есть, потому как всякий обязан свою лепту, например… А прежде всего, конечно, навоз, Павел Васильевич! Помилуйте, ведь скоро дохнуть будет нельзя: со всех сторон Мохов-то обложили навозом, а от этого выделяется аммиак, одним словом, всякий вред-с. Между тем в навозе мы теряем целое богатство: приготовлять туки, выделывать селитру, да мало ли что?