Имени такого-то - [10]

– Возьмите стул и смотрите за ним, – бросил нянечке Гороновский. – Начнет шевелиться немножко – идите за мной или доктором Минбахом, одеяла не трогайте, знаю я вас, наподтыкаете еще. Сразу идите, мы во второй половине будем, в том флигеле, где госпиталь, – в той столовой, не в этой, – а потом в хирургическом остром на обходе. Часы у вас есть?

Крошечная нянечка спокойно кивнула. «Надо запомнить ее», – подумала Райсс.

– Через пятнадцать минут начнете носить кипяток и менять воду в грелках. Не ошпарьтесь, вас ошпаренной не хватало. Если через полчаса не начнет шевелиться – все равно идите, найдите меня. Пульс считать умеете? Секундная стрелка есть? На шее считать умеете?

Нянечка кивнула.

– Покажите на мне, – потребовал Гороновский.

Она показала, привстав на цыпочки и взяв огромного Гороновского пальчиками за горло. Гороновский хмыкнул.

– Откуда умеете?

– Гимнастка, – спокойно сказала нянечка.

Гороновский посмотрел на нее с интересом и спросил:

– На лыжах ходите?

– Двадцать километров, – сказала нянечка.

Гороновский отвернулся.

– К ноге, руке не прикасаться, – сказал он. – Начнет стонать – идти за мной. Начнет шевелиться – идти за мной. Грелки класть строго на те же места. Вопросы есть у вас?

– Что будет в мое отсутствие? – спросила нянечка. – До того флигеля далеко.

– Умная девочка, хороший вопрос, – сказал Гороновский довольно и повернулся к Райсс: – Двоих смогут выделить?

– Думаю, нет, – сказала Райсс, – обед через три минуты.

– Каша из пряников, компот из пряников, на десерт пря-а-а-аники, – протянул Гороновский. – Будете колесом туда-сюда, гимнастка, – глянул на женские часики, которые принес ему в ту ночь с рынка жучара-Сидоров, и пошел прочь.

Райсс нагнала его в коридоре и сказала быстро:

– Мне кажется, лиса ранена.

– Это она вам пожаловалась? – хмыкнул Гороновский.

Райсс поспешила за ним, подволакивая тяжелые большеватые сапоги, которые достал ей в сентябре подлый Потоцкий, снова догнала и сказала:

– Осмотрите ее.

Гороновский быстро шел и молчал. Потом сказал:

– На наркоз не рассчитывайте.

Она хотела ответить, но тут им в спины крикнул детский голос:

– Он трещит!

– Это суставы, – не оборачиваясь, крикнул Гороновский и ускорил шаг, и шедшего им навстречу Сидорова с какими-то процедурными бумажками попытался обогнуть, но нянечка настойчиво повторила:

– Он трещит! Изо рта. Идите сюда, пожалуйста!

– Гортань перекрылась, что ли, – раздраженно сказал Гороновский и побежал назад, и Райсс побежала, и потрусил следом с утра охотившийся на Гороновского Сидоров, но когда они вбежали в процедурную, стало ясно, что дело не в гортани, хотя лицо Касимова посинело и рот был разинут так, словно верхняя часть лица собиралась отделиться от нижней: звук был странно знакомый, мирный, негромкий, и Райсс вдруг поняла, что это за звук. Гороновский ощупал пациенту горло, заглянул в рот и вдруг отшатнулся: в глаза ему ударил широкий луч света, и стало видно, сколько в воздухе мелкой бетонной пыли. Нянечка задрала голову и шумно вдохнула: на потолке, в сильно скошенном, задевающем люстру кадре очень быстро, рывками, двигались какие-то фигуры: серые шинели, черные кресты, орлы на фуражках. Черные машины въезжали под липы; гремело железо.

– Это мы, – выдохнула Райсс. – Это к нам.

– Помолчите, – сказал Гороновский. – Строения не наши. Тихо. Табличка.

Она успела увидеть на табличке «имени такого-то», и еще – «г. Калужск». Кадр съехал, потом вернулся, дернулась кривая склейка; в похожем на ее, только поменьше, кабинете, сидел человек в серой форме и белом халате, и другой человек, тоже в белом халате и с русским круглым затылком, стоял перед ним, и вдруг этот второй человек закричал: «Вы меня не заставите! Ни один врач… Вы же тоже врач!..» – и раздался выстрел. Треснула склейка; рядом с телом того человека в белом халате стояла теперь растрепанная женщина в черной шали и тряслась, а серый человек протягивал ей раскрытую коробку с ампулами, и она пятилась, а серый человек сказал ей без акцента: «Хорошо, будет по-вашему», – и дальше был подвал, и люди в бледно-полосатых пижамах лежали почти один на другом, и Райсс показалось, что пленка замерла, но люди в пижамах шевелились, мелькал медперсонал, и Райсс поняла, что это идут дни, дни, дни, и что это – голод, настоящий, страшный голод, такой голод, когда людям не выдают никакой еды, и были несколько секунд, когда растрепанная женщина в шали валялась у кого-то в ногах, на ногах этих был краги, и кто-то сказал по-немецки: «…was deine Wahl»[1], а потом снова потянулись кадры с людьми в подвале, и люди становились больше, опухали, и трупы уже никто не выносил, и вошел человек в белом поверх серого, и сказал той женщине: «Вы слишком медленно помогаете пациентам умирать». Нянечка смотрела на потолок, запрокинув голову и приоткрыв тонкие губы, только потерла затекшую шею, Райсс уткнула лицо в сгиб локтя, а Гороновский вдруг очень осторожно сказал: «Вы бы шли поели, Эмма Ивовна», – но она рывком подняла голову, и тут по потолку поехали огромные черные машины без окон, но с огромными, шипастыми задранными хвостами, и тех, кто еще мог идти, стали заталкивать в эти машины – и тех, кто был в грязно-белом, и тех, кто был в грязно-полосатом, – а кто не мог идти, того волокли по земле, и был плач, крик и вой, и затрещала склейка, а потом плач и крик и вой заглушило что-то очень страшное, и Райсс решила, что бомбят, но это было не сводящее живот жужжание «хуммелей» и не низкий гул «жужелок» или «ос», это был лай, адский лай, и она решила, что спустили собак, и тут весь кадр занял огромный, вытянутый, нечеловеческий глаз, черный блестящий нос, белые усы. Что-то все еще подвывало, совсем рядом, и Райсс вдруг поняла, что это подвывает Сидоров. Раздались выстрелы, очень много выстрелов, лисы бросались на людей в серой форме и падали, и люди в серой форме тоже падали, снег, перемешанный с жухлой травой, чернел от крови, лис было двенадцать или пятнадцать, они топтали и рвали серых людей когтями и зубами, а потом в кадре остался только мех и кусок полосатого рукава. Мех и рукав мерно вздымались и опадали, и Райсс поняла, что лиса несет Касимова, несет его лиса за красные леса, и тут прекратился треск, и потолок снова стал белым, и Райсс осела прямо Касимову на ногу – к счастью, на здоровую. У Сидорова мелко дрожали губы, Гороновский сказал ему не глядя: «А ну выйдите», – и Сидоров вышел мелкими слепыми шажками.