Имена - [111]

Люди в комбинезонах, с обветренными лицами и ясными глазами, собравшиеся перед магазином, где продают корм для скота. Мы хотим, чтобы все было как надо.

По стене магазина поднимается закрытая деревянная лестница. Кто-то глядит вверх. За косыми перистыми хвостами идут бурые тучи, несущие летний дождь, плоские снизу нагромождения облаков с многочисленными вершинами. В воздухе чувствуется ожидание. Он плотный, набрякший. Люди в комбинезонах стоят, смотрят. Между первым дуновением свежего ветерка и моментом, когда забарабанит дождь, всегда испытываешь какую-то странную опаску.

Это Оуэн глядит в небо. Он отодвигается от кучки молчаливых людей. Опять припозднился. Дома, наверное, ждут. На веранде старого каркасного домика, на стуле с прямой спинкой, сидит женщина, а тяжелые капли начинают шлепаться оземь, взбивая фонтанчики пыли. Невозмутимая, хранящая скупую веру в загробную жизнь. В ее понимании загробная жизнь не сулила легкости и удовольствий. Такие вещи не входили в систему ее воззрений. Но там будет царить справедливость, согласие с моральными заповедями, там ей воздастся за все эти дни и годы, полные тягот и грошовой экономии, за бесконечные переезды с места на место. Его мать прихрамывала, а он так и не узнал, почему.

Мужчина выходит ждать — он только что умылся, надел чистую рубашку, но в складках на лице и руках по-прежнему видны следы земли, которая въелась намертво, от нее уже не избавиться. Он стоит, глядя в ту сторону, откуда надвигается гроза, — одно плечо выше другого, как у всех, кто ходит за плугом согнувшись, носит межевые столбы и роет для них ямы. Оуэну казалось, что это каким-то образом связано с хромотой матери.

В памяти он виделся себе персонажем истории, цветовым пятном. Бункер был идеален — он заключал в себе эту часть его существования, обнимал ее всю. Память давала еще и возможность исцеления. Вспомни свое замешательство и тоску, свою тягу к недосягаемому, и это послужит лекарством для тебя нынешнего. Оуэн верил, что память — средство очищения. Она развилась у людей затем, чтобы облегчить их недовольство своими взрослыми поступками. Далекое прошлое — единственная невинность, и потому удерживать его необходимо. Мальчик в сорговых полях, мальчик, узнающий имена растений и животных. Он будет вспоминать придирчиво. Он восстановит этот день до мельчайших подробностей.

Церковь в пятнадцати милях от городка. Поблизости — никаких строений. Издалека он реагирует на нее иначе, чем, скажем, на ферму с купой деревьев на фоне открытого неба. Маленькие группки объектов, нарушающие однообразие голой равнины, вон тот дом с амбаром или вон те тополя, сараи и каменные стены, словно бросают вызов просторам, бесконечным пыльным ветрам, находчивые и отважные. Церковь — другое дело, одинокая постройка с побитым серым фасадом, наклонной крышей, колокольней без колокола. Здесь нет границ, деревьев или реки. Она не красноречива. Она теряется в небе, раскинувшемся позади нее.

В сорняках стоят два автомобиля выпуска времен Первой мировой, примитивные изделия с покрышками без протекторов. Вскоре с грязной дороги сворачивает катафалк марки «понтиак» — тряский экипаж с четырьмя дверцами, когда-то внушительный, но теперь весь в пятнах и вмятинах, слишком дряхлый и жалкий, чтобы перевозить на нем мертвых. Дождь хлещет по его крыльям и крыше. (В своих воспоминаниях Оуэн находится не только в церкви, но и внутри машины, зажатый между дверцей и женщиной, от которой пахнет кислым молоком.) Дверцы открываются, и люди начинают выбираться наружу — среди них его мать, отец и он сам, чуть косоглазый мальчуган лет десяти, уже выросший из своей одежды, с неохотой врастающий в мир. Он стоит у машины и ждет появления женщины и старика, потом захлопывает дверцу и поворачивается к церкви, чуть помедлив под дождем, прежде чем отправиться внутрь вслед за остальными.

Скамьи в церкви старые, алтарь — обыкновенный стол, с которого местами облез лак. Одна из женщин прижимает к груди ребенка, держа его лицом от себя. На стене остался большой прямоугольный след — здесь когда-то стояло пианино. Проповедник молод и темноволос, в его облике сквозит суровая решительность. Он пришел сюда ради утверждения порядка, чтобы наладить правильные отношения этих людей с Богом. Даже в рабочей одежде, усаженный на общую скамью, он все равно резко выделялся бы среди прочих. Среди фермеров-маргиналов, сезонных наемников, людей, перебивающихся случайными заработками, инвалидов, метисов, вдовых, молчаливых, опустошенных. Сегодня здесь собралось меньше тридцати человек, и некоторые из них пришли пешком. Они кажутся представителями побочных ветвей рода, отрезанных от основного ствола. Их словно разом лишили всех прав — так очевидны их вялость и уныние. Оуэн замечает мутные взгляды и делает простой вывод: от лишений мир становится расплывчатым.

Эти ранние воспоминания были фикцией в том смысле, что ему удавалось отделять себя от персонажа, сохранять дистанцию, которая придавала чистоту его нежным чувствам. Как иначе могут люди любить друг друга, если не в памяти, зная то, что они знают теперь? Но подробности были очень важны. От них зависела его невинность — от полутонов и оттенков картины, которую он рисовал, от облика того мальчугана в Канзасе в дождливый день. Он должен был вспомнить правильно.