Илья - [47]

— Мы все у батюшки крещеные, как и он сам. Его сила — не от богов. Он творит из земли хлеб насущный, оттого и сила.

В самом деле, Добрыня вспомнил распахнутую в вороте пропотевшую рубаху Микулы, загорелую мощную шею, крестик на крепком кожаном гайтане. Давно это было, как раз Апраксию за Владимира сватали, и у совсем юного Добрыни это было первое посольское поручение. Тогда жив еще был старый Дунай, он-то и возглавлял посольство: служил некогда королю Рогдану, дочерей его знал и сам посоветовал Владимиру кроткую Рогнеду. Третьим с ними был Вольга Святославович, ибо ехали они в земли языческие. Ну и дружина воинская, конечно. Для важности и для ясности.

Они тогда ехали под выцветшим от яркого солнца, звенящим жаворонками небом по свежевспаханному полю — куда ни глянь, свежевспаханному! — а кругом было пусто. Потом они услышал песню, издалека. Потом увидели пахаря. Одного. Он работал и пел.

И пять крепких воинов не могли выдернуть из земли его соху, когда он согласился поехать с ними. Микула вернулся, выдернул соху одной рукой и забросил в кусты, чтоб кто не позарился.

— Знаком я с твоим батюшкой, как же, — с удовольствием ответил Добрыня.

****

Зимой набеги половцев — дело редкое. Коням в степи пищи мало, с запасом в суме далеко не уедешь и особо не повоюешь. Но случалось. Поэтому решено было заслоннную крепостишку совсем не покидать, а оставить в ней малую дружину — на случай непредвиденностей. Добрыня уехал в Киев — жениться и пожить зиму с молодой женой. Илья был на его свадьбе дружкой, но потом, не мешкая, снова вернулся в крепостицу.

Прежде всего потому, что таково было решение князя.

Владимир в полной мере обладал тем, что греки называли «харизма», и, поскольку обладал, считал это качество единственным настоящим признаком подлинного властителя. В своих детях он его не видел, что, с одной стороны — успокаивало, с другой — внушало тревогу за будущее стола.

В этот веселый свадебный, ликующе-молодой, заразивший весь Киев удалью и острым ожиданием счастья приезд богатырей с заставы Владимир вдруг заметил, как популярен в народе Илья Муромец.

Нет, властной харизмы в нем не чувствовалось ни на грош. Полуседой богатырь с детской улыбкой и горько-вопрошающим вглядом всегда прищуреных узких глаз нисколько не походил на властителя, каким представлял его себе Владимир.

И тем не менее, от соглядатаев князя не укрылось то, что отметил в своих записках брат Амадео: Илья обладал влиянием, под которое попадали все, кто с ним служил.

Это нужно было выяснить, и стоило бы с кем-нибудь посоветоваться, но с кем? Во всех затруднительных случаях, требовавших тонкого подхода, Владимир привык советоваться с Добрыней, взращенным им, безусловно верным и умным, всегда дававшим дельные советы. Но не в этом случае! Никакой проницательности не требовалось, чтобы заметить, что Добрыня предан Илье, как брату, и буквально смотрит ему в рот.

Добрыня! Надежней которого у Владимира не было советника!

Иногда князь обращался за советом к Вольге Святославовичу, что, кстати, вызывало неодобрение Добрыни, который всегда не доверял «прежним». Старый полузмей говорил высокомерно и двусмысленно, но, как правило, по делу.

И кому сейчас предан Вольга? Вольга, у которого и зрачки-то стали почти как у людей, и обычная презрительная насмешливость отступает, когда он разговаривает с Ильей? И Добрыня, между прочим, уже волком на оборотня не смотрит.

Алешка… Тут и говорить не о чем.

Князь почувствовал, как неприятный холодок стал разрастаться в груди. Все, все, кого он считал самыми преданными, самыми своими…

Но главное — Киев. Кого признает Киев — тот и князь. Нужно было понять, чем Муромец брал киевлян.

Князь поразмыслил. Соглядатаям, доносчикам и их старшим он не доверял, полагая, что такая служба — не просто служба, а своего рода призвание. Кто привык подслушивать и вынюхивать, будет делать это со всеми. Нельзя даже краешком показывать таким людям ни сомнения, ни опаски, никакой другой слабости, что прячешь в сердце.

Оставался казначей, Фома Евсеич. Плешивый сморчок был куда умнее и доглядливей, чем казалось, иначе бы не имел столько лет свою малую долю. Место свое знал, чем обязан князю — понимал, и помалкивать умел. Да, Фома Евсеич — то, что надо.

****

И князь еще раз в этом убедился. Доклад, представленный казначеем вскорости, был подробен и не оставлял сомнений, что Фома Евсеич имел своих собственных наушников среди самого разного люда, в том числе и в таких низах, куда люди Владимира не осмеливались соваться: среди нищих, в воровских и разбойничьих притонах.

Выводы, сделанные Фомой Евсеичем, успокаивали.

Муромец нигде и никогда, ни в трезвом виде, ни в крепком подпитии, не говорил речей против Владимира и за такие речи, произносимые другими (Владимир не сомневался, что произносились они подсылами Фомы Евсеича), мог и приложить говорящего — легонько, не до смерти, так только, чтоб дня три на лавке у печи постонал.

О князе вообще молчал, а если вызывали на разговор — говорил кратко и уважительно, как о бесспорном владыке.

Вызванный на разговор, подошла бы ли ему княжья власть, пожал плечами и сказал твердо и коротко: «Нет».