Илья - [32]

Живой и спокойный. Илья сам удивился волне облегчения в своей груди.

Рядом с Добрыней стояла женщина — молодая, черноволосая, со страстным голодным лицом.

— Езжай прочь, богатырь, — сказала она резко, без приветствия, когда Илья остановился перед воротами. — Мой муж больше не служит князю. Нет надобности — добра у нас достаточно.

— Что скажешь, хозяин? — спокойно спросил Илья, глядя на Добрыню.

— Езжай прочь, богатырь, — монотонно проговорил Добрыня, — я не служу больше князю, нет надобности.

— Добрыня, — голос Ильи дрогнул: он не знал, что сказать. Он мог вышибить ворота, вытащить за шиворот Добрыню, тащить его… ну, хоть в церковь. Но он откуда-то знал, что это не поможет. Лицо и голос Добрыни останутся такими же — спокойными и чужими. Не его. И это останется так же, даже если он, Илья, разнесет этот дом по бревнышку. — Добрыня, посмотри — это же я, Илья.

— Илья не Илья, — сказал Добрыня, поворачиваясь всем телом, чтобы уйти в дом, — а мешать честным людям в их дому отдыхать княжий закон не велит.

Женщина, не оглянувшись, последовала за ним, дверь захлопнулась.

****

Илья известил княжьих советников (самого князя беспокоить никто не решился), что едет прогуляться и поохотиться. Это было делом обычным среди богатырей, препятствовать ему не стали. Заехал в терем Добрыни, дал сторожу денег, велел нанять слуг и все подготовить. И насколько мог быстро погнал в Ростов.

Терем Амельфы Тимофеевны, честной вдовы воеводиной, в городе знали и показали быстро. Когда Илья въехал в ворота, там стояла суета. Собирали возок и телегу — хозяйка собиралась в путь. В Киев.

Илья почему-то представлял себе мать Добрыни дородной и важной, а оказалась она сухонькой старушкой с быстрыми жестами и тревожными глазами. Илье не удивилась. «Знаю, что жив Добрынюшка, — сказала она, — а сердце щемит и щемит. Дай, думаю, поеду. Ты покушай пока с дороги-то, приляг. Пока мы тут соберемся, отдохнешь малость».

Илья лежал на лавке в горнице (Амельфа Тимофеевна забежала поправить подушку, проверить, выпило ли «дитятко» теплого молока и перекрестить), слушал суету во дворе и улыбался. Он поверил, что все будет хорошо.

Амельфу Тимофеевну Ростов уважал. Никому (а пытались многие) не удалось протоптать дорожку ни к имуществу покойного воеводы, ни к сердцу и постели его вдовы. Сама она была из купеческого сословия, замуж вышла по любви. Была дочкой младшей, балованной, нежной. В Ростове любили рассказывать историю о том, что отец, отправляясь в дальний путь, спросил дочерей, что им привезти в подарок. Старшие просили вещи как вещи, а что дорогие и редкие — так Тимофей Иваныч мог себе позволить. А младшая, Амельфа, попросила цветок, что растет в тех местах. И всю обратную дорогу, купец, проклиная все на свете, возился с горшком, в котором торчал в земле этот злосчастный цветок, — но довез. Вот эту-то историю услышав, ростовский воевода и свел знакомство с младшей дочерью купца.

Тимофей Иванович сватовству Никиты Малковича не так чтобы обрадовался («Не в свои сани садишься, доча!»), но препятствовать не стал. И если уж совсем откровеннно, то женой торгового гостя он свою младшенькую представлял с трудом. Слишком нежной уродилась, хрупкой, не пойми в кого. Или сам баловством испортил — теперь уж не поймешь.

В доме воеводы Амельфа расцвела. Муж баловал, как и отец, только еще нежней и предупредительней. Никите Малковичу его молодая жена сама казалась привезенным из неведомых мест цветком.

А потом воевода умер. Не от вражьей стрелы, нелепо умер: поехал по весне охотиться, жарко под весенним солнышком показалось, распахнул шубу — ветерком-то и протянуло. В четыре дня сгорел. Амельфа, оставив ненаглядного маленького сына на нянек и терзаясь из-за этого, сидела все эти четыре дня возле мужа, отпуская его руку лишь чтобы сменить влажную повязку на лбу. Так, держась за ее руку, и отошел.

Вскор умер и отец, успев перед этим крепко помочь Амельфе: подобрал ей толкового и честного управляющего. Не будь Булыги Евксентьича, не справилась бы Амельфа ни с чем, это точно.

Вся ее жизнь была в сыне, в Добрынюшке. Ради него она ломала себя, менялась, твердела, чтобы малышу было жить надежно, спокойно, добротно. Вспомнились отцовы уроки, — казалось, и не усвоенные вовсе.

А Добрыня рос сильным, ловким — в отцово сословие, годным для жизни, ему предназначенной по праву рождения. И умным, со страстью к учебе. И вот тут Амельфа до конца поняла свою негодящесть. Она делал, что могла, — нанимала учителей, привлекала молодых воинов заниматься с Добрыней. Но все было не то. Учителя были больше хвастуны и бездельники на чужие корма, чем учителя, а где и как искать верных, она не знала. У кого искать совета? В это трудное время и выяснилось, что за короткую жизнь с Никитой стать своей в его среде она не успела, тем более, что воевода свой цветочек берег, в том числе и от общения с дружинной грубоватой братией. Ее собственная семья и рада бы была помочь — да чем?

Неизвестно, кто кому что рассказал о мытарствах воеводиной вдовы, но одновременно с горьким осознанием, что воина ей не вырастить, а только сыну жизнь испортить, пришло приглашение от Владимира, который Никите был то ли двоюродным братом, то ли дядей. И Амельфа поняла — надо соглашаться. Тем более, то подросший сын в Киев ехать хотел. А что сердце рвется на части — что такое твое сердце, Амельфа Тимофеевна, по сравнению с будущим твоего сына? Даже и подумать смешно.