Илья Ильф и Евгений Петров - [45]

А Остап ничего не может поделать с целым миллионом. Обладать миллионом оказывается куда хлопотливей, чем пустым карманом. Жизнь перестает улыбаться этому неунывающему жулику. Однажды, когда Остап был еще беден и в его голове теснились всевозможные планы, один другого лучше, он с гордостью сказал Воробьянинову: «На плохие шансы я не ловлюсь». А ведь поймался! И цель оказалась обманчивой, и затраченные усилия иллюзорными. Адаму Козлевичу Остап с грустью признается: «Вы знаете, Адам, новость — на каждого гражданина давит столб воздуха силою в 214 кило!.. И мне это стало с недавнего времени тяжело. Вы только подумайте! 214 кило! Давят круглые сутки, в особенности по ночам. Я плохо сплю...»

Почему же Остап все-таки медлит с отъездом? Почему не торопится осуществить «хрустальную мечту своего детства»? Потому, что ему уже не хочется в Рио-де-Жанейро. Его больше не соблазняют голубые экспрессы, синее море, пальмы на берегу залива и мулаты в белых штанах, которые наигрывают новый модный чарльстон «У моей девочки есть одна маленькая штучка»... Заграница начинает ему казаться мифом о загробной жизни. Кто туда попадает, тот не возвращается. Европа — «А» и Америка — «А» — собственный биллиард, платиновые зубы и обеды на чистом животном масле — такая же иллюзия, как золотой теленок. «Все это выдумка, нет никакого Рио-де-Жанейро,— говорит Остап с неожиданной злостью,— и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город — это Шепетовка (то есть советская пограничная станция.— Б. Г.), о которую разбиваются волны Атлантического океана».

Вот как уже много понял великий комбинатор. И не зря в момент переоценки Остапом ценностей малого мира авторы заставляют его отречься от предмета, который еще в ранних фельетонах Ильфа символизировал цепкость этого мира. «Вчера на улице,— жалуется Остап Козлевичу,— ко мне подошла старуха и предложила купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил. Мне не нужна вечная игла. Я не хочу жить вечно».

Но не будем все же преувеличивать глубину душевного кризиса Остапа Бендера. Иначе нам не понять, почему самими авторами был забракован тот вариант финала, о котором однажды мы упоминали,— добровольно расставшись со своим миллионом и как бы «очистившись» от грехов, Остап удаляется в «частную» жизнь. В окончательной редакции «Золотого теленка» развязка романа с необходимой естественностью вытекает из внутренней жизни образа Остапа. В «Двенадцати стульях» такого ощущения еще не было. Озорной дух, который пронизывал первый роман Ильфа и Петрова, жил и в его финале. Будущее героя действительно могло зависеть от маленькой лотереи. Бумажка с изображением черепа и двух куриных косточек окончательно решила судьбу великого комбинатора. Впоследствии Ильф и Петров очень досадовали на это свое легкомыслие. Петров писал, что его «можно было объяснить лишь молодостью и слишком большим запасом веселья». В «Золотом теленке» участь Остапа уже целиком предопределена его личностью, а не игрой случайных обстоятельств. Выбор сделан самим Остапом. Он поступает именно так, как должен был поступить в реальной жизни. Действие, замедлившееся перед финалом, стремительно катится к развязке.

На румынском берегу бесславно заканчивается история похождений Остапа Бендера, столь же бесславно, как и всех других пассажиров знаменитой «Антилопы». Садится в тюрьму Балаганов. Умирает Паниковский, человек, который хотел жить на счет общества. Но общество, как говорил Остап над могилой злополучного «нарушителя конвенции», не хотело, чтобы он жил на его счет. А вынести такого противоречия во взглядах Паниковский не мог. Что же касается Адама Козлевича, то водитель «Антилопы» обречен без конца «давать ремонт» своей разбитой машине, которой никогда уже не придется, наигрывая старинный матчиш, катить по дальним дорогам. Так рассыпается содружество плутов. Происходит уничтожение обмана, тот мгновенный «переход в ничто», который еще Кант считал важным моментом комического.

Сожалеют ли об этих людях авторы романа? Сочувствуют ли их судьбе? В свое время такой вопрос возникал, и некоторые критики даже склонны были отвечать на него утвердительно. В интересной, хотя во многом спорной статье «Последние приключения анархиствующего индивидуума» («Красная новь», 1933, № 9) Екатерина Трощенко писала, что Ильф и Петров не только сочувствуют своим героям, но и оправдывают их: в том, что они такие неполноценные, ненастоящие, не их беда и не их вина,— ведь их искалечил, изуродовал эксплуататорский строй.

Все это, конечно, не совсем так. Вернее даже сказать, что совсем не так. Смешно было доказывать Ильфу и Петрову, что жалеть и оправдывать плутовскую компанию антилоповцев нечего, так как она «недостаточно идеологически выдержана». Ильф и Петров знали это не хуже своих критиков. Да они и не собирались реабилитировать жуликов, которые все силы положили на то, чтобы жить на счет общества. Если в «Золотом теленке» авторы не стали жечь огнем сатиры Паниковского или Балаганова, то отнюдь не из сочувствия. С противниками, которые могли выкрасть у Корейко обыкновенные гимнастические гири и перепилить их, убедив себя в том, что гири из чистого золота, легко было расправиться и оружием юмора. Глупость сыновей лейтенанта Шмидта давала для этого достаточно поводов. Вот почему в описании их приключений так много веселой, комедийной игры, живо напоминающей страницы «Двенадцати стульев». Правда, в отношении авторов к Остапу Бендеру, Паниковскому и, скажем, к Корейко действительно нетрудно уловить разнообразие оттенков. Порою можно пожалеть о том, что незаурядно талантливый Остап прожил жизнь не на той улице и все свои способности ухлопал на то, чтобы утвердиться на позициях «частного лица», не желающего зависеть от общества. Что-то живое, человеческое вдруг вплетается в комедию пустой, фальшивой жизни бродяги Паниковского. Не строптивый мелкий плут, а усталый, больной старик пьет в черноморском буфете целебный кефир, размышляя о выгодах, которые может ему принести должность швейцара в «Геркулесе». Но это не является формулой прощения. Осмеивая и осуждая, Ильф и Петров над чем-то и призадумываются. Личность Корейко не дает ни повода, ни оснований для таких размышлений. В изображении зловещей фигуры «подпольного миллионера» как раз и происходит накопление сатирических красок. Здесь смех Ильфа и Петрова становится более язвительным и суровым.