Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) - [146]

— Это уж точно!

Вспомнил: сегодня суббота, я дома, все хорошо. Голова была ясная, легкая. Очень хотелось есть.

— Добрался до постели и сразу уснул.

Светлана дурашливо завертела головой. Ее волосы рассыпались по подушке. Я поцеловал ее.

— Погоди, — шепнула она, коснувшись горячей рукой моего плеча.

Когда она вернулась, я окончательно проснулся.

…Был полный, ослепительно яркий день. Даже не верилось, что на дворе поздняя осень. Будто природа напрягла все силы, стараясь выглядеть сегодня красивой и молодой, чтобы как следует, по-праздничному проститься с летним теплом.

— Светочка! Хочу есть! Если не накормишь сию же секунду, съем тебя.

— Еще раз? — засмеялась она. — Вчера заснул, как сурок…

Я подошел к окну и раздвинул шторы.

— Господи, какое солнце! После завтрака пойдем гулять. Хорошо? До самого вечера, пока не собьемся с ног.

— Давай перенесем на завтра, — попросила она.

— Почему? Неизвестно еще, какая будет погода.

— Тогда после обеда. Мне нужно уйти.

— А вернешься когда?

— Часа через три.

— Ладно. Я тоже уйду.

— Куда?

— Неважно.

— Дурачок, я к парикмахерше.

— Обязательно сегодня?

— Понимаешь, договорилась.

— Но завтра, учти, при любой погоде.

— Обещаю.

Это было излюбленное наше занятие — бродить по бульварам, по старым московским улочкам. Ни Светлану, ни меня не тянуло в лес, за город, в духоту электричек, в безалаберное бездорожье, которым перемежаются засиженные дачниками места. Нам было хорошо вдвоем именно в городе, где прошли наше детство и молодость, среди пешеходов, машин, домов, под этим небом, этими деревьями. С возрастом особенно остро чувствуешь прелесть того, к чему привык, полнее ощущаешь естественность существования там, где вырос. В то последнее счастливое утро я думал: добровольно покинуть родные места человек может лишь в случае, если жизнь его прошла в глухом одиночестве, среди непонимания, зависти, недоброжелательства. Если маленькая его родина оказалась не доброй матерью, а злой мачехой. Прав Базанов. Какое ничтожное, третьестепенное значение в сравнении с главным имеют городские удобства и неудобства деревенские, свежий воздух полей и загрязненный — городских магистралей.

Из дома вышли вместе. На груди болталась «лейка», в карман плаща я сунул чистую пленку с кассетой. Светлана села в автобус, а я пошел пешком.

Субботняя толчея подхватила и понесла меня к станции метро. Люди не спеша обходили близлежащие молочные, булочные, продовольственные, винные и «диеты». Завтра, в воскресенье, город как будто вымрет, особенно центральные улицы, где небольшие старые дома и много магазинов. Тротуары очистятся, как от листьев деревья, и город обнажит, обнаружит лишенное суетности и мельтешения истинное свое лицо.

Солнце слабо грело, но спина чувствовала тепло. От метро до базановского дома я тоже шел пешком, с некоторых пор разлюбив не только дальние путешествия, но и всякого рода транспорт. Меня стесняют и подавляют железные коробки, в которые я должен залезть, чтобы с неестественно большой скоростью перенестись из одного места в другое. Куда спешить? Что дает монотонное мелькание за окном?

Лошадь громко цокала копытами по асфальтированной мостовой. Возница в надвинутой на уши кепке с неподвижно застывшим кнутом в руках время от времени хлопал вожжами по крупу лошади, и она чуть прибавляла шаг. Цоканье копыт, телега с древесными опилками на бесшумном резиновом ходу, возница, явившийся из канувших в Лету времен, — все было так необычно, что я сделал несколько снимков этого, возможно, последнего в Москве реликтового транспорта.

Телега двигалась по теневой стороне улицы. Я снимал с выдержкой одна пятисотая и диафрагмой двадцать два. Возница даже не взглянул в мою сторону. Он ехал по дороге прошлого, когда меня просто не существовало.

Входя в подъезд базановского дома, я все еще слышал удаляющийся стук лошадиных копыт. В подъезде пахло кошками, затхлой штукатуркой и ржавым железом. Наш с Базановым ровесник, его дом, казался не по годам ветхим, неопрятным, заброшенным. Лифт был занят: горела красная лампочка. Я прислушивался к затихающему стуку копыт.

Где-то под крышей ровно гудел мотор. Лифт трогался, проходил этаж или два, останавливался, щелкал, а красная лампочка продолжала гореть. То ли баловались дети, то ли шел ремонт. Я постучал ладонью по железной двери. Раскатистый звук полетел наверх, по клети, обтянутой металлической сеткой, как наполненный легким газом шар. На какое-то время лифт замер. Сверху не доносилось ни звука. Я ждал. Потом лифт снова тронулся, остановился, кто-то вышел из него, не закрыв двери, вернулся и переехал на следующий этаж.

Ждать бесполезно. Нужно идти пешком.

Снопы солнечного света, рассеченные переплетами окон, падали в лестничный пролет, рассеивались металлической сеткой шахты и зависали над тем обширным пространством, которое отделяло лифт от перил лестницы. Потолки в доме были высокие, путь с этажа на этаж — длинным, не то что в новых домах. Далеко внизу, как в пропасти, виднелось дно вымощенного плиткой лестничного колодца.

В это время из-под левой моей руки словно бы выпорхнула огромная птица. Свет на мгновение померк, я инстинктивно дернулся в сторону от перил, схватил аппарат, точно предохраняя его от удара, и по инерции пробежал несколько ступенек.