Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) - [126]

— Хочу, — сказал Рыбочкин.

Очевидно, такой решительный, отчаянный вид был у этого молчуна, всегда спокойного, уравновешенного, невозмутимого, что «железная пятерка» поняла: он своего не отдаст, пойдет до конца. «Железная пятерка» струсила, насторожилась, попыталась договориться, чтобы не упустить своей доли участия, а вопрос о том, что отныне проблемой будет командовать Рыбочкин и никто другой, решился, таким образом, сам собой.

У Игоря имелись все основания идти ва-банк. Вместе с очистительными установками нового типа, которые он начал разрабатывать в ту далекую пору, когда даже Базанов определенно не знал, какой практической пользы можно ждать от проводимых ими исследований, вместе с верой в торжество справедливости он терял свое прошлое и соответственно будущее. Это была уже не борьба за сферы влияния, за успех, за власть. Рыбочкин боролся за жизнь. Сам ход событий подвергал его угрозе медленной гибели в условиях безвоздушного пространства лаборатории поисковых исследований.

«Железная пятерка» отдала Рыбочкину принадлежавшее ему по праву. «Железная пятерка» любила и ценила силу. Она помогла Рыбочкину переименовать и переориентировать мертворожденную лабораторию, приблизив ее к тому кратеру, где бурлила и клокотала обжигающе горячая, ослепительно яркая, прекрасная жизнь. Из всей лаборатории только Ваня Брутян и Юра Кормилицын с сотрудниками продолжали заниматься отвлеченными исследованиями. Остальные работали на сегодняшний день.

Итак, они столковались. Было бы глупо не столковаться. Рыбочкин и «железная пятерка» были реалистами — деловыми, практически мыслящими людьми. Это как раз и отличало их от Базанова, который в некотором отношении не укладывался в современную жизнь. Может, этот терзаемый противоречиями неисправимый идеалист потому и явился затравкой, своеобычным центром кристаллизации будущего, которое, даст бог, еще проявит себя в учениках младших классов его школы — Ване Брутяне и Юре Кормилицыне.

Было в Базанове что-то от магистра, старого мастера, учителя, представителя уважаемого цеха. Профессия не стала для него способом зарабатывать себе на жизнь. Словно по счастливому совпадению, она давала ему средства существования без всяких усилий с его стороны. И если бы завтра Базанову перестали платить зарплату, он узнал бы об этом, вероятно, от собственной жены, которой не хватило денег дотянуть до конца месяца. Работа для Базанова находилась не в привычной сфере производства-потребления, а была целиком перенесена в иную, духовную сферу, что делало удачливого профессора совершенно нежизненной фигурой в нашем институте.

Удивительнее всего, что этот идеалист создал нечто в высшей степени реальное, ибо только  р е а л ь н ы м  могла интересоваться «железная пятерка», только на  р е а л ь н о е  покушаться и притязать. С другой стороны, выдвинутый ловкими, по-житейски мыслящими людьми проект новой темы по созданию конкретных устройств для практических целей оказался фикцией, миражом. Почему же усилия «железной пятерки», не принесшей в эту жизнь и не обещающей оставить после себя ничего существенного, кажутся многим из нас такими  р е а л ь н ы м и  в сравнении с эфемерными усилиями тех, кто не обладает воловьей базановской шеей и потому не способен стать ни автором новых идей, ни нового научного направления?

— Это дикое стадо, — шумел когда-то Романовский, — вытаптывает на своем пути все.

Но худо ли, бедно — «железная пятерка» справлялась с институтскими делами, рассасывала напряжения. Кто-то ведь должен исполнять эту работу. И если не они, то кто?

XXVI

Перед уходом на пенсию Романовский устроил нечто вроде веселых поминок — с выпивкой, закусками, фруктами, сладостями, причем главным и единственным источником веселья был он сам. Часов с десяти утра его сотрудницы ходили по институту и приглашали желающих проводить Валентина Петровича на заслуженный отдых.

К началу обеденного перерыва комната Романовского наполнилась людьми, не поместившиеся образовали внушительную толпу в коридоре.

— Заходите, заходите, что же вы? — шумел он, хотя в комнату не то что войти, втиснуться было нельзя.

— Да не беспокойтесь, — смущались у дверей, а он продолжал настаивать:

— Заходите!

Тянулись руки с химическими стаканами, булькало разливаемое вино, розовели носы, бронзовела щека виновника торжества.

— Валентин Петрович, дорогой!

Увлажнялись глаза стариков, не находили себе места молодые, провозглашались тосты, кто-то пробирался сквозь гудящую толпу, чтобы лично приветствовать дорогого Валентина Петровича. Валеев произнес официальную прощальную речь, в которой было все необходимое: и сожаление по поводу ухода из института одного из ветеранов, опытного сотрудника, принципиального человека, старшего товарища, высоко ценимого и горячо любимого всеми присутствующими, и надежда на то, что он не порвет деловых и дружеских связей с коллективом, и просьба не забывать, и желание почаще видеть, и т. д., и т. п. Речь была горячо поддержана захмелевшим Январевым, который по-пьяному бессильно разводил руками и улыбался. Он безуспешно пытался установить тишину, чтобы всенародно наконец заявить (едва ли его услышала треть присутствующих), что он, Январев, считает себя учеником Валентина Петровича. Крепышев и Лева Меткин высоко подняли свои стаканы над головами и решительно выпили до дна. Романовскому подарили электрический самовар, который он тоже высоко поднял над головой под одобрительный гул толпы.