Икона Христа - [64]
И действительно, в одном месте, тесно примыкая к формулировкам Евсевия, Константин V пишет:
«Ты (иконопочитатель) говоришь, что (на иконе) описываешь Христа, каким он был до Своих страстей и воскресения. Но что ты скажешь (о времени) после Его воскресения? Тогда обстоятельства переменились: тело Христово стало нетленно и наследовало бессмертие. Где же осталось то, что можно было описывать? Как можно описать тело, которое проходило к ученикам затворенными дверями и не было удерживаемо никакими препятствиями?»[518].
Вытекает ли из этого, будто император Константин учил, что человеческое естество Христа «неописуемо»? Несомненно, прославленное человеческое естество Христа он считал «неописуемым». Однако, менее ясно, считал ли он таким также форму земного бытия Христа, хотя кое-что говорит и за это[519]. В таком случае усиливается подозрение, что христология императора испытала на себе монофизитское влияние.
Сочинители соборных деяний 754 г., предпринявшие исправления неправославных суждений императора, тщательно избегают упоминать о том, что человеческое естество Христа якобы неописуемо. Но у них нет и противоположного утверждения[520]. Посему рассуждения о «неописуемости» Христа так и остались неопределенными и двусмысленными. Зато само понятие «неописуемости» как нельзя лучше пригодилось в качестве боевого клича против иконопочитателей.
Никифору принадлежит заслуга демонстрации неточности понятия «неописуемости». Сначала он задается вопросом, могут ли быть зримо изображены ангелы, которые, как известно, невидимы. Иконоборцы отвечают отрицательно: ангелы «неописуемы». Никифор, обнаруживая хорошую логическую подготовку, поначалу доказывает, что речь идет не о том, «описываются» (περιγράφονται) ли ангелы, а о том, «живописуются» (γράφονται) ли они[521]. «Неприступная крепость» иконоборцев покоится на смешении слов. «Живописать», «рисовать» — не то же самое, что «описывать».
Иконоборцы играют словами и приходят к заблуждению. Обстоятельство, что то и другое в греческом языке обозначается одним и тем же словом, все же не означает, что имеется в виду также одно и то же. Первоначальный смысл γραφή | — «царапание», «прочерчивание». Отсюда два вида деятельности, означаемые одним и тем же словом, — «писать» и «живописать», т. е. деятельность «словописца» λογογράφος и «живописца» ζωγράφος, как гласят по-гречески самоговорящие наименования поэта и художника[522]. Совсем иной смысл имеет слово περιγραφή:
«Нечто может быть "описано" по месту, времени, началу или пониманию... "Описанное" по времени и по началу — это то, что начало быть во времени. В этом смысле говорят также, что ангелы или человеческая душа — "описуемы"... "Описанное" по пониманию — это то, что схвачено рассудком или разумом... "Неописанное" — это исключительно то, что не имеет со всем этим ничего общего»[523].
Данное терминологическое разъяснение весьма кстати. Вопрос о том, можно нечто живописать или нельзя, явно отличен от вопроса, является ли и в какой мере нечто «описуемым». В известном смысле все тварное бытие «описано», включено в границы конечного. Это же относится и к чисто духовной, невидимой душе, хотя она, как таковая, не допускает живописания.
Итак, Никифор смог точнее очертить понятие образа и защитить его от недоразумений. Картина (γραφή) характеризуется своим отношением сходства с первообразом. Картина, однако, отлична от изображенного на ней, она представляет собой другую реальность, отделенную от него. Но не такова «описуемость», περιγραφή. Это такое качество, которое навсегда неразрывно принадлежит тому, кто им обладает.
Например, человек всегда пребывает в пространстве и времени; и это качество — быть «описуемым» — характеризует его постоянно. Данный признак не имеет ничего общего ни со сходством, ни с несходством, он, в отличие от картины, не имеет своей формы и представляет собой понятийное обозначение существования конечных тварей. Вот почему бессмысленно говорить (как поступают иконоборцы), что когда живописуется некое лицо, оно «описывается», даже если, напротив, «описуемость», т. е. конечность бытия, является предпосылкой для того, чтобы некто мог быть также нарисован в красках[524]. Лишь Бог один, будучи совершенно «неописуемым», является также целиком и полностью неизобразимым на картине.
Подобное (сознательное?) смешение терминов γραφή и περιγραφή у иконоборцев покоится, как ясно показывает Никифор, на мифическом понимании образа, по которому икона должна быть точным определением первообраза, т. е. она должна его, в его внешнем облике, не только представлять, но и «описывать» во всех других отношениях. На иконе, как они считают, должна быть «схвачена» вся реальность изображенного лица.
Нельзя отрицать, однако, что также и некоторые подходы иконопочитателей не свободны от подобного представления. Чтобы поставить заслон подобной мифической идентификации образа и первообраза, Никифор ввел различие между естественным и искусственным образом, чего мы не видим у Иоанна Дамаскина.
