Иисус Неизвестный - [239]
В день же субботний остались в покое. (Лк. 23, 56).
Страшный покой самого черного из черных дней человечества. Лег во гроб, лежит – встанет или не встанет? Умер Тот, Кто сказал: «Я – воскресение и жизнь», а мир идет, как шел всегда: солнце заходит, солнце восходит, а Он лежит – страшный покой.
Где же ученики? Явное Евангелие забыло о них, тайное – помнит.
Мы же… скорбящие и уязвленные в сердце нашем, скрывались, потому что нас преследовали, как злодеев и поджигателей храма. И хлеба не ели, и плакали весь день, всю ночь, до Субботы.[1019]
Что у них в душе – скорбь? Нет, смерть. Мертвым сном «спят от печали», так же, как там, в Гефсимании.
Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать. (Мк. 14, 37.)
Спят и плачут во сне, но уже без слез – слезы иссякли давно:
разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Мертвые ли встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещена милость Твоя и истина Твоя – в месте тления? (Пс. 87–88, 11–13).
VII
Рано же весьма, только что солнце взошло, приходят (жены) ко гробу.
И говорят: кто отвалит нам камень от гроба?
И, взглянув, видят, что камень отвален; был же он весьма велик.
И, вошедши во гроб, увидели юношу, облаченного в белую одежду, и ужаснулись.
Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса Назарянина ищете, распятого? Он воскрес; Его здесь нет. Вот место, где Он был положен.
Но идите, скажите ученикам и Петру: «Он пойдет вперед вас в Галилею: там Его увидите, как Он сказал вам».
И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас (
, «исступление», «восторг»), и никому ничего не сказали, потому что боялись. (Мк. 16, 1–8.)
Этим кончается Блаженная Весть, Евангелие от Марка-Петра. Все, что следует затем, уже позднее прибавлено неизвестно кем – может быть, Аристионом Эфесским, учеником Иоанна Пресвитера или Апостола, тем самым, о котором упоминает Папий.[1020] Судя по тому, что Матфей и Лука черпают уже не из Маркова, а иного, нам неизвестного источника, свидетельство о том, что произошло после бегства жен от гроба, II Евангелие кончалось для Луки и Матфея словами: «потому что боялись»,
; нынешний же конец Марка им еще был неизвестен.[1021]
Бегством живых от Воскресшего, любящих от Возлюбленного могла ли кончаться Блаженная Весть? Нет, не могла, по крайней мере для верующих так, как мы веруем. Страшный, невозможный, как бы нелепый конец: внутреннее в нем логическое противоречие слишком очевидно. Если, бежав от гроба, жены «никому ничего не сказали» и этим кончается все, навсегда, то от кого же знает Марк, от кого узнали ученики, что Иисус воскрес? Есть ли малейшее вероятие, чтобы жены, когда-нибудь опомнившись же, наконец, от страха, все-таки никому ничего не сказали – ослушались воли Господней: «Идите, скажите»?
Нет, слишком ясно, по крайней мере для нашей логики, что это вовсе не конец, а отсутствие конца; не разумно конченная, а прерванная на полуслове речь; точно вдруг чья-то рука зажала уста говорящего. Но за Марком – Петр: это голос его вдруг умолкает; его уста чьей-то зажаты рукой.
Что с нами делает Петр? Чашу с водой подносит к жаждущим устам и вдруг отнимает. Слишком понятно, что люди этого не вынесли, прибавили другой конец: утолили жажду кое-как, хотя тоже чистой водой, но уже не из такой глубины бьющего, ледяного источника. И если бы Марк увидел этот чужой конец, то не сказал ли бы: «Мой конец лучше», – и не был ли бы прав?
VIII
А если бы и мы вгляделись пристальней в Марков конец, то поняли бы, может быть, что лучшего конца и не надо: здесь уже сказано все, ни мало, ни много, а ровно столько, сколько нужно; чуть-чуть побольше или поменьше, – и ничего бы не было сказано, а так – все.
Марк говорит для тех, кто умеет слышать тихое. Большая часть истолкователей думает, что здесь чего-то недостает; нет, здесь все, и «было бы жаль, если бы что-нибудь оказалось прибавленным», – верно и тонко чувствует Вельгаузен, хотя и не религиозным, а только эстетическим чувством.[1022]
Вся Тайная Вечеря – в тех трех арамейских словах: den hu gubhi, «вот Тело Мое»; а в этих двух: ho hakha, «Eгo здесь нет», – все Воскресение.[1023]
Марк как будто знает нашу математическую теорию «бесконечно малых величин»: чем меньше, тем больше; умолчанное больше иногда, чем сказанное, рождает в чутком слухе немолчно-отзывные гулы.
Нет, чаши с водой никто не отнимал от наших уст: мы сами ее оттолкнули, не увидев слишком прозрачной воды и подумав, что полная до краев чаша пуста. О, если бы мы увидели воду, как утолили бы жажду!
IX
Тайну вам говорю, μυστηριον, —
не говорит, а шепчет на ухо Павел эллинам, верящим так же легко, как мы, в «бессмертие души» и так же трудно – в «воскресение плоти»; шепчет «несказуемое»,
, всех «мистерий», а этой, Воскресной, – больше всех:
тайну вам говорю… все мы изменимся вдруг (в атом времени,
), во мгновение ока. (I Кор. 15, 51–52.)
«Человек должен измениться физически», по слову Кириллова («Бесы» Достоевского); «человек есть то, что должно быть преодолено», по слову Нитцше. Так «изменился физически», «преобразился», μεταμορφάθη, «совершил в теле своем метаморфозу» Иисус на горе Преображения; так же, качественно, но количественно больше, бесконечно «изменился» Он и в гробу.
