Ихтис - [36]

13. Кто старое помянет?

Завтракали в полном молчании. Аппетита не было, гречка оказалась недосоленной и подгоревшей, от чая мутило. Бабка Матрена старалась избегать общества Павла и несколько раз посреди завтрака подавалась на двор – то покормить собаку, то проверить, не накрапывает ли дождь. Когда она возвращалась, вместе с ней проникало с улицы звенящее напряжение: деревня пропиталась им как ядом. Тишина выматывала, и Павел не выдержал первым.

– Баб Матрен, вы не волнуйтесь, я сколько нужно заплачу!

Бабка недобро покосилась на постояльца, выхватила у него обеденную тарелку и принялась ожесточенно тереть губкой.

– Ладно уж, чего там. Коли надо, живи. Надолго ли?

– Как следствие решит.

– Ох, горе! – вздохнула Матрена и принялась размашисто креститься. – Ох, страх какой! Вот и домовой меня давече душил. Проснулась – кругом темень, что глаз коли! И ни повернуться, ни вздохнуть! Сидит на груди, как камень, и давит, – Матрена всхлипнула, прижала ладонь к шее. – Я уж спросила его, к добру или к худу, Кузя? И вот тебе крест, Павлуша, услышала в ответ: к худу! Вот и случилось. Вот и грянула беда. Говорила мне Латка, хоть на поверхности озеро тихо, а дно бесы мутят. Недаром деревня окаянную славу снискала. А с той поры, как Захар сюда перебрался, так и вовсе…

Она осеклась, стрельнула вбок настороженным взглядом.

– Так что же стало, баб Матрен? – подстегнул ее Павел.

Матрена ополоснула тарелку, поставила ее на решетку стекать и, завернув кран, принялась вытирать руки вафельным полотенцем.

– То и стало, – буркнула она. – Сам видел, поди.

Бабка махнула полотенцем в сторону окна, где за низеньким заборчиком просматривался косогор с темными срубами Червонного кута.

– Так они же безвредные, – сказал Павел и вспомнил хоровод на берегу Полони. Гортанные выкрики, нелепые движения. И человек, вышагивающий из лодки на воду, как на шоссе.

– Безвредные, пока к ним попусту не лезешь, – ответила Матрена. – И то сказать, всех Захарий держал, а теперь кто удержит?

– Черный Игумен?

Бабка зыркнула, как водой обдала.

– Не диво будет, – медленно сказала она, – если Степан Захария и убил.

Потом вздрогнула, заозиралась по сторонам, перекрестила все четыре угла, бормоча под нос:

– Боже, Отец Всемогущий, благослови, освяти силою Святого Креста… сохрани от огненного пламени… от удара молнии избавь… от злого умысла сохрани и спаси…

Перекрестилась сама, заморгала редкими ресницами, на которые тотчас набежали слезы:

– Не слушай меня, Павлуша, дуру старую. Сама не знаю, что говорю. Такая беда! Такое горе! Как же теперь нам жить? Какой-никакой, а кормилец был!

Павел промолчал. Действительно, кормилец для всей деревни. Кто-то просящим комнаты сдает, а кто-то от них подарки принимает: не деньгами, так продуктами, а то и новые рабочие руки появляются.

– А вы ничего подозрительного утром не заметили?

Бабка утерла слезы и вытаращилась на Павла:

– Ты как наш Иваныч говоришь! Тот по всем дворам прошелся, всюду нос сунул. Только в своих бумажках строчит. Что мне замечать, милый? Спала я крепким сном, только услышала, как соседи заголосили. Тогда и на двор выскочила.

Павел кивнул. На какой-то миг ему стало не по себе: а ну, как сказала бы Матрена, что видела его, возвращающегося ночью, испачканного сажей и кладбищенской грязью? Может, и правда все это было сном?

– Баб Матрен, а расскажите, каким человеком был этот старец? Как он вообще здесь появился?

Матрена задумалась. Мяла передник, жевала узкими губами.

– Да что сказать, – наконец, ответила она. – О мертвых или хорошо, или ничего. Я мало что знаю. Слухи они как мухи: по деревне разлетаются, где окна открыты – туда и ныряют, людям в уши залетают, а те по-своему пересказывают. Слышала я, по молодости Захар нехорошим человеком был. Кто-то говорил, вор. Кто-то – душегуб. Я еще девчонкой была, когда его в эти места сослали, – Матрена опустилась на табурет, подперев кулаком подбородок. Воспоминания, наконец, прорвали плотину молчания, и слова хлынули, сбивчивые и торопливые. – В этих местах, Павлуша, лесозаготовки велись. Если по берегу реки идти да идти, все по течению, то вскорости выйдешь на то место, где бараки стояли. Там арестанты и жили. Нам строго-настрого велели дальше Окаянной церкви не ходить, пугали всякой нечистью. Байки, чтобы девки далеко от дома не бегали и со всяким сбродом не путались. Особенно, когда зону закрыли, а бараки бульдозерами снесли.

– Как снесли?

– Вот так, подчистую, – глаза Матрены заблестели, как слюдяные горошины. – Заключенных перевезли, а куда? Бог ведает! Только Захар остался на поселении, но тихо себя вел, плотничал помаленьку, семьей так и не обзавелся, жил себе бирюком. А потом парализовало его, – бабка помолчала, словно собираясь с мыслями, потом сказала: – Сам говорил, это епитимья за грехи. Да только слухи другие есть.

– Какие же? – спросил Павел, и показалось, что качнулась за окном серая пелена, приникла к стеклу, заволокла дымкой косогор и тени поползли по кухне, свиваясь в клубки и подбираясь к Матрениным ногам. Бабка словно почувствовала, поджала ступни в двойных вязаных носках, и запахнулась шалью.