#Ихтамнет - [42]

– Ра-аз-же-ечь костры-ы-ы!

Громогласный крик покрыл бурчание двигателя, садык на бруствере, кажется, нырнул в свой необъятный свитер. Бутылка покатилась вниз, разбрызгивая воду.

О смыслах и повторениях

Они засиделись во дворе, стемнело, мангал едва тлел, превращая лица в рельефные маски. Довольно быстро справились с литром самогона, и потянуло к правде. Прибор разглядывал огонь, пока Егор равномерно рассуждал:

– Они здесь, Саша, сами придумывают беду, а потом натягиваются на нее, как сова на глобус. И назовут это борьбой, а все сводится к банальному Фрейду – у кого толще хер.

– Человек – мера всего, – поддакнул Прибор.

– Возня мокриц за плинтусом. Ловлю себя на мысли, что не хочу сдохнуть среди мокриц.

– Это гордыня, братан.

– Иди ты! Я мечтаю себя уважать.

– Они хотели, чтобы их любили. – Прибор хихикнул цитатой из «Девятой роты».

– Как представлю свои похороны, – продолжил Златогор, – однокашники, пухлые полковники с постными лицами. Фу. Кто-то ляпнет: жил грешно и помер смешно. Поверь мне, так и будет.

– От встреч выпускников одна досада. Ярмарка тщеславия, – согласился Прибор. – Все внешне весело и ровно, пока после какого-то стакана не сообразишь – все театр. Герои и пьяные статисты.

– Запутался я, Саня.

Прибор странно взглянул из-под бровей, но ничего не сказал.

– Я бухой, – оповестил Златогор.

– Да не гони.

– Тогда о смысле жизни. Пора?

– Валяй. – Прибор откинулся в кресле, отчего лицо спряталось в тени, блики гуляли по покоившемуся на животе предплечью, где чернела шестеренка войны и только оформляющаяся омега.

– Я так подумал, озарило вдруг, что смысл есть лишь тогда, когда являешься частью чего-то.

– Ну-у…

– Не перебивай, – предостерег Златогор. – Тогда поступки приобретают смысл. Купил машину, империю расширил, баню построил без единого гвоздя – польза. И ты в этой пользе значимое звено, без тебя никуда. Но стоит утопиться в глубоком внутреннем мире, и все – шизофрения, суицид, развод.

Он постучал себя кулаком в грудь.

– Шура, я выбыл из большого дела. Мир сузился.

– Гордыня, братан…

– Да погоди ты. – Златогор потянулся к нему, отчего лицо оказалось над углями, в белках заблестели дьявольские огоньки. – Когда знаешь, что такое дружба настоящая, враги настоящие, страх настоящий. Что, нет? Попадаешь в мирняк, будто в кошмар – круг абсурда. Сова на глобусе, Шура. И не проснуться.

– Жена услышит, даст сковородником.

Златогор машинально обернулся: окна висят в темноте, на террасе никого. Прибор захихикал.

– Страх настоящий, – передразнил он

– Тьфу ты, – отмахнулся Златогор. – Наливай.

Выпили.

– А там мечтаешь вернуться, к детям и жене – к иконам, брат…

Прибор стал безжалостным.

– Ты сам ответил. Там тешишься иллюзией, а здесь все не так. Вот и колется в жопе, как у вора на заборе. Только воруешь у самого себя: время, жизнь – люди приучаются обходиться без тебя. Заметил, что неделями никто не звонит? Ибо ничего нового им от тебя не узнать. Поводили, как слона за хобот, да подустали. Молчишь на посиделках в тряпку. Я прав?

– Прав.

– Бисер перед свиньями не мечут. Они это чувствуют, сначала им любопытно, потом – хлопотно. Но самое грустное, когда они тебя прочитают – будет неприязнь, тщательно скрываемая, через улыбки и похлопывание по плечам.

– Хм.

– А там, – Прибор махнул на Кассиопею, – тебя помнят и помнить будут, пока живут…

Златогор разлил остатки самогона. Угли остывали, свет таял, закрывался красный тусклый круг. Златогор пошарил, куда дотягивались руки, дров не было. Допивали они уже в полной темноте. Натянутое молчание намекало, что еще не все, Златогор ждал. Прибор совсем скрылся в тени, силуэт слился с узловатой ивой. Наконец Прибор вкрадчиво попросил:

– Братан, уговор – я тебе ничего не говорил, но рассказать считаю нужным, как причастному.

Он, видимо, ждал какой-то реакции, потому что замолчал. Потом как-то пережевывал слова, прежде чем продолжить:

– Нашли пацанов. Ребята на восемьсот первой были, прошли по нашим местам. Всех собрали. Бертолета нашли в подножии, сорвался, когда уходил из-под обстрела. Звери кости растащили. Но пацаны собрали. Даже жетоны. Я всегда говорил, Бертолет не предатель. Он в инженерке виртуоз, а у душья почерк не тот… Но какая-то блядь распускала слухи, что он в плену.

– Год уже, – сказал Златогор.

– Да, год.

– Алтай, Ванька?

– Все там. Семьям останки передали, без помпы.

– Жена Ванькина считала, что он живой. Странно, да? Лишили женщину надежды. Есть помянуть? – Златогор поворошил угли, потом проверил бутылку. – Голяк.

– Ну, так поедешь? – спросил Прибор. Егор затянул с ответом.

– Не знаю еще, брат. Подумаю, – уклончиво ответил он.

                                         * * *

Прибор уехал засветло, как обычно – не попрощавшись. Егор прислушался к себе: голова в порядке – самогон не подвел. Он сполз с кровати и, собирая по ходу спортивные вещи, поплелся на пробежку. Потом повисел на турнике, в заключение опрокинул на себя ведро воды.

Завтрак прошел в молчании, они с женой тихо прочитали что-то у себя в телефонах, прожевали бутерброды и расстались: каждый по своим делам. Она к дочери и стирке, он – собрал посуду и завис над раковиной. Он с детства обожал возиться с горячей водой, это отстраняло. Время пошло. Чистое, чистюля, чистоплюй, чистилище, зачистить – цепочка слов без сознательного участия бежала вслед за струйкой воды. Она накалилась до кипятка, Егор отдернул руку и хлопнул по флажковому крану.