Их было три - [16]
— А ты имеешь право брать отпуск за свой счёт? — с откровенной насмешкой спросила Илма. — Ты ведь платишь алименты…
Сказала и почувствовала, что на этот раз глубоко оскорбила Симаниса.
Он ничего не ответил, даже не шевельнулся, только между ними точно выросла незримая стена. Встать бы теперь и уйти. Уйти и освободиться от всего. Но это было выше его сил. Он уже не раз уходил — и снова возвращался. И каждый раз унижение ощущалось всё глубже и болезненнее. Вспыхнувшая так поздно страсть влекла его к Илме, привязывала тысячами нитей. Они оказались крепче тех, что привязывали его к детям, семье.
Симанис вспомнил, как чужая светловолосая девушка Гундега сегодня заплела косичку на гриве Инги. Вероятно, страсть седеющего мужчины в глазах людей кажется такой же нелепой, как косичка на лбу жеребца.
Ивару только шесть лет, он ещё ничего не смыслит, а Эдгару — семнадцать. Эдгар всё понимает и, наверно, стыдится позднего, непонятного для молодых безрассудного увлечения пожилого человека, своего отца.
— Симани!
Это опять Илма.
— Симани, ну придумай же что-нибудь!
Он так глубоко задумался, что не сразу понял, о чём Илма говорит. Он и на этот раз остался здесь, в комнате Илмы, несмотря на обиду, несмотря ни на что. Сопротивляться ей он не мог.
— Что я могу придумать? — беспомощно сказал он.
— Объясни лесничему, что тебе нужно убрать огород. Все знают, что у тебя дома одна старуха. Если ты пообещаешь отработать, тебя отпустят. Понимаешь, я не могу в другой день, ко мне придут помогать женщины из Дерумов.
«А как же наш огород? Как мать? Или ты требуешь, чтобы я лгал?» — подумал он, но вслух этого не произнёс, представив, как Илма с иронической усмешкой скажет: «Не впервые ведь, Симани…»
Не стоит говорить. Может быть, им с матерью удастся убрать свой картофель за воскресенье. Да если ещё прихватить вечерком попозже… Хоть бы по ночам не было так темно…
— Придёшь? — спросила Илма.
— Ладно, приду, — со вздохом ответил Симанис, чувствуя себя побеждённым.
Помолчав немного, он добавил:
— Илма, ты меня измучила, мне бы теперь следовало встать и уйти.
— Останься!
Плечи Илмы затряслись от беззвучного смеха. Широко открытые глаза казались в тёмных глазных впадинах светло-серыми. Они приближались, дразня и маня.
— Останься…
— Я не могу уйти…
Глава третья
Угрюмая сова на голом суку
Илма собиралась отпраздновать день поминовения с размахом. Было приготовлено угощение, натёрты полы и накрахмалены занавески. Она даже покрасила кухонный стол и стулья. Старая мебель и в самом деле выглядела облезлой и потёртой, но обычно глаз не замечал царапин и трещин. И лишь постелив новую скатерть, Илма ужаснулась, увидев неприглядно торчавшие из-под жёлтой бахромы коричневые ножки стола. А стулья? Их ведь ничем не прикроешь! Как глупо, что при постройке дома сделали один-единственный выход, и тот через кухню. Какой толк в том, что старый Бушманис устроил в доме комнаты, похожие на залы, если войти в них можно только мимо огромной печи и вёдер со свиным пойлом!
«Если бы я сейчас строила…» — думала Илма с сожалением. Но теперь уже ничем нельзя было помочь; оставалось отыскать на чердаке банку с засохшей краской и придать всей этой жалкой кухонной мебели, этому хламу, как называла её про себя Илма, хоть сколько-нибудь сносный вид. Она разбавила краску изрядной порцией олифы, вынесла с помощью Гундеги стол и стулья во двор и принялась красить. На долю Гундеги оставалось лишь сбегать за чем-нибудь, что-то поднять или повернуть. Остальное время она сидела на скамеечке, наблюдая за тем, как Илма ловко орудовала кистью. Но стоило ей попытаться самой взять в руки кисть, как Илма говорила:
— Оставь, Гунит. Ты только будешь мешать мне.
Окрашенная мебель едко пахла краской. Её не внесли в дом. Утром на закрашенных поверхностях сверкали капли росы, а в полдень на них уселись погреться на солнце сердитые осенние мухи, да так и прилипли. Илма, вернувшись после работы домой, даже застонала от огорчения. Бессовестных насекомых отодрали, но на мебели остались светлые пятна. Илма терпеливо закрасила их, и на этот раз стол и стулья внесли в кухню. И сырым сентябрьским вечером пришлось ужинать во дворе, держа миски с супом на коленях.
Ели молча, будто рассорившись, и Гундеге почему-то казалось, что стоит кому-нибудь заговорить, и напряжённое молчание тут же кончится и начнётся шумная сердитая перебранка.
Первый не выдержал Фредис.
— Собачья жизнь, — громко сказал он. — Я ведь не нищий какой-нибудь.
Он направился было в комнату, чтобы поесть там, но на полпути передумал и вылил остатки супа кошке.
Всю ночь в доме нестерпимо пахло краской. Едкий запах воровски, сквозь щели и замочные скважины пробирался из комнаты в комнату, поднялся по лестнице и в комнату Гундеги, упрямо избегая сквозняков и открытых окон.
Со всем этим Илма в конце концов примирилась бы, но тут подвела краска. Когда Илма дотронулась кончиками пальцев до поверхности стола, всё, казалось, было в порядке. А стоило только постелить клеёнку, как она намертво прилипла к столу. Ни у кого не нашлось мужества сесть на стул — ведь он мог превратиться в капкан.
