Игры сердца - [53]

Некстати все это подумалось, некстати! И почему вдруг пришли такие мысли в связи с Мариной? Она уж точно к каким бы то ни было играм отношения не имела. Если только в постели – да, там она была изобретательна. Но ведь ему самому же это нравилось.

Иван сердито тряхнул головой. Мама посмотрела на него удивленно.

– Ты на кого злишься? – спросила она. – На меня? Или на жену?

– На себя. – Он улыбнулся. – Самый правильный объект.

– Нелли Дмитриевна, – сказала Марина, входя, – у вас там в котле подгорает что-то. Я газ выключила.

– Плов! – воскликнула мама. – Все-таки я беспросветная дура!

– Почему? – с интересом спросил Иван.

– Потому что не надо идти против своей природы. Если уж всю жизнь не готовила, то и нечего на старости лет перед гостями выделываться. Плов надо было заказать в узбекском ресторане на Стромынке. И был бы стильный восточный вечер.

Это она произнесла, уже выходя из комнаты. Марина улыбнулась.

– Приятная у тебя мама, – сказала она. – Позитивная.

– Позитивная?

Иван с трудом удержался от того, чтобы поморщиться. Он не мог слышать этого слова, не понимал, откуда оно взялось и почему эта самая позитивность считается вершиной всех лучших человеческих качеств.

– Ну да, – кивнула Марина. – Позитивная, оптимистичная. И молодец, так и надо.

Иван вспомнил, как мама сидела на полу, слушала вьюгу, мучилась непонятной тоской и хотела халвы.

– Думаешь, оптимистичная? – усмехнулся он. – Вряд ли.

– Ну, пессимисткой ведь ее не назовешь, – пожала плечами Марина.

Это прозвучало резонно. Кто не пессимист, тот, значит, оптимист. А кто же еще?

Но вступать с женой в философский спор у Ивана не было ни малейшего желания. Да и у нее, конечно, тоже. А то бы можно было оставить ее для подобных споров здесь, в мастерской, с художниками, которые вот-вот должны были сюда явиться.

Он вдруг поймал себя на том, что думает, как это было бы хорошо: оставить Марину здесь, а самому прийти домой, не раздеваясь упасть на кровать, смотреть в глаза черного африканского бога и знать, что ни через час, ни через два, ни вообще когда бы то ни было не придется выслушивать, сколько градусов на улице, и отвечать на вопрос, сварить завтра на обед щи или борщ, да и что плохого в таком вопросе, для него же и щи эти готовятся, и борщ, и вопрос этот Марина задает из лучших побуждений, и не ответить на него поэтому невозможно… Невозможно!

У него холод прошел по коже, когда он понял, как сильно этого хочет. Вот этого всего – не знать о температуре воздуха, о завтрашнем обеде, обо всей этой бесконечной цепочке ничего не значащих подробностей жизни… Аж скулы у него свело от такого желания!

Иван вдруг вспомнил – тоже некстати, конечно, – как Андрей Мартинов завел дома французского бульдога. Дети долго его упрашивали, и он наконец сдался. Смешной ушастый песик оказался милым, преданным до обморока, добрым и веселым. Но с его появлением жизнь в доме переменилась так, что Андрей взвыл.

– Понимаешь, Вань, – рассказывал он месяца через три, – ну все в нем хорошо, ничего плохого нету. Но не могу я жить в одной квартире с собакой! Я понимаю, что все живут, или почти все, или многие. И что это нормально, иметь дома животное, – тоже понимаю. Но не могу! Ни доброта его мне не нужна, ни преданность. Когда дети рождались, я знал: вот я, вот они – мы теперь одно. И забот ведь с ними сильно побольше было, чем с собакой, и уставал я тогда – не сравнить. Но как-то это не раздражало. А тут – нагадит Шнырик посреди комнаты, а меня с души воротит. Поверишь, из дому готов бежать, вот до чего доходит. Как подумаю: ну почему я должен возиться с собачьим дерьмом? Пукнет он – французские бульдожки все время пукают, – а я думаю: с какой радости мне терпеть эту вонь невыносимую? Ночью он храпит. Плавать не умеет – голова тяжелая. На даче чуть в пруду не утонул, еле вытащить успели, потом дрожал весь, отойти от нас боялся. И жалко же псинку черт знает как! Дети с ним, конечно, за неделю наигрались и на меня его скинули. И вот убираю я это дерьмо, каждые пятнадцать минут комнату освежителем опрыскиваю, ночью голову подушкой накрываю, чтобы храп его не слышать, и думаю: зачем мне все это надо?! И самое ужасное, что никуда ведь уже от этого Шнырика не деться. Отдать кому-нибудь – так он же к нам привязался, как ребенок радуется, когда мы с работы возвращаемся. Ну кому его отдашь? На улицу тоже, понятное дело, не выгонишь. В общем, как представлю, что так вот мне теперь и жить в состоянии сплошного дискомфорта, – не надо ни преданности его, ни любви, ничего мне от этого песика несчастного не надо! Видно, не для меня все эти собачьи радости, такой уж я уродился.

И ровно то же самое Иван понимал сейчас про себя: никаких этих радостей семейной жизни ему не надо. Почему – непонятно. Может, он каким-нибудь не таким уродился, может, еще по какой-то причине, но не надо, и все.

И так же отчетливо он понимал, что никуда ему от своей новой жизни уже не деться. Формула: «Мы в ответе за тех, кого приручили», – которая раньше казалась ему просто пошлой, представлялась теперь безнадежной, как приговор о пожизненном заключении.