Наконец у них появилась дача. Ольга была счастлива.
На дачу могут съезжаться гости, как в пушкинском ненаписанном романе. На ней можно проводить лето с внуками. Внуков, правда, еще нет и даже не намечается, но все равно, появятся же когда-нибудь. И сразу можно будет вывозить их под эти чудесные сосны, в эти волшебные заросли орешника, терна и одичавшей ежевики.
Правда, когда Ольга рассказала о своих мечтаниях Андрею, он рассмеялся:
– В зарослях терна, а тем более ежевики жить затруднительно. Вообще, я думаю, придется сразу кого-то нанимать, чтобы хоть немного все это расчистили.
Что в колючих зарослях жить нельзя, Ольга понимала. И что придется нанимать работников, чтобы привести дачу в порядок, понимала тоже: на то, чтобы справиться с разором, установившимся за пять бесхозных лет на участке в полгектара и в доме в триста квадратных метров, у всего их семейства, включая маму, которая намеревалась жить на даче постоянно, не хватило бы ни сил, ни, главное, времени.
А у Ольги и желания бы не хватило, честно говоря. Она с детства не любила никакой монотонный труд, хоть мытье окон, хоть вышиванье крестиком. И никогда не понимала, каким образом может успокаивать нервы, например, вязание – после трех провязанных рядов у нее начинала кружиться голова и в животе становилось муторно, как от двухчасовой езды по горному серпантину.
И в запущенности участка и дома Ольга никакого очарования не находила. Она вообще терпеть не могла захламленности и любила, чтобы жизнь была удобной, красивой и отлично налаженной во всех своих повседневных проявлениях. Именно такую жизнь она и собиралась устроить на новой даче.
А когда она говорила Андрею об очаровании зарослей ежевики и терна, то имела в виду совсем другое: что запущенный этот участок – не какой-нибудь голый землеотвод, на котором наскоро возведен безликий новострой, а старый, старинный уголок земли, настоящий, именно такой, о каком они и мечтали. И даже не просто такой – что это тот самый сад и тот самый дом, о котором все они мечтали много лет; вот о чем она хотела сказать мужу.
Да Андрей это и сам понимал, конечно. За двадцать лет жизни с ним Ольга не помнила ни одного проявления мысли и чувства – не только лично своего, но вообще, – которое не было бы понятно ее мужу.
Как со всяким существенным приобретением, с домом в Тавельцеве оказалось связано множество новых дел, на первый взгляд отношения к нему не имеющих. Точнее, эти дела не относились непосредственно к ремонту или обустройству, но все-таки относились именно к дому как к явлению.
– Ты любишь глубинные определения, – оценил это Ольгино наблюдение Андрей. – По сути, они верны, но когда применяются к простому быту, то вызывают у посторонних людей недоумение.
Это была правда, наверное, но до посторонних людей Ольге не было дела. Во всяком случае, сейчас.
Сейчас она была озабочена тем, что не умеет водить машину. При мысли о том, что, если Андрей будет занят, на дачу ей придется добираться электричкой, Ольге становилось тоскливо. Она никогда не любила проявлений коммунального духа, но если в юности умела их не замечать, то с возрастом они стали вызывать у нее сильнейшее, почти физическое отторжение.
Агрессивная в своем однообразии жизнь вокзалов, строительных рынков, просто рынков, которые из ярких уголков природного изобилия давно уже превратились в отстойники человеческого примитива, портила ей настроение даже издали. И, главное, с возрастом она перестала понимать, почему должна на эту жизнь тратить хотя бы минуту жизни собственной.
Поэтому Ольга давно уже организовала свою жизнь так, чтобы сталкиваться со всем этим как можно реже. Благо в метро приходилось ездить не слишком часто – от работы до дома было рукой подать, и приятна была ежедневная прогулка по бульварам. А деньги, появившиеся наконец после постоянной их нехватки в молодости, Ольга без размышлений использовала, чтобы покупать все необходимое в хороших магазинах и отдыхать в хороших отелях, где не царит хамство.
Она умела ценить три великие вещи – здоровье, все то, что относится к жизни духа, и то, что принято называть образом жизни, – и знала, что каждая из этих вещей, не говоря уже обо всех разом, дороже любых денег.
И что, теперь вдруг окунуться в эту вот настойчивую, навязчивую, нагло уверенную в своем праве быть примитивной жизнь пригородных электричек только из-за того, что не можешь разобраться в двух педалях и одном рычаге? Да ни за что!
Упорства Ольге было не занимать, но вождение машины… Это было одно из тех немногих занятий, которых она не просто опасалась, а по-настоящему боялась. Ольга не чувствовала габаритов, не ориентировалась в перекрестках и поворотах улиц, а главное, совершенно не обладала той уверенностью в своих действиях, той водительской решимостью и резкостью, без которых, она понимала, невозможно теперь ездить по Москве.
Но что же: если какое-то дело дается тебе с трудом, то к его освоению и нужно приложить труд. Эту нехитрую истину Ольга даже не усвоила в детстве, а впитала с молоком матери.
Поэтому часть ее усилий, свободная от обустройства дачи, была направлена сейчас на водительские курсы. Обучение на этих курсах, может быть, не требовало особенной самоотдачи, но все-таки требовало немалого времени, а время свое Ольге и без курсов приходилось рассчитывать очень жестко. Впрочем, она к этому привыкла, и это ее не только не угнетало, но даже, пожалуй, радовало.
