Игры на свежем воздухе застоя - [11]

Рецензия о большевистской партии и цензуре. Романов (в описываемые годы — начальник Главлита) снял. Не стесняясь, сказал, что есть аналогии. Это очень смешно, если бы не было очень грустно».

19. IV. 1969 г. «… Один из исторических парадоксов: цензуру идейно — политическую и даже художественную, т. е. фактический контроль малосведущих людей над печатным словом, ввел Хрущев после романа Дудинцева «Не хлебом единым». Тогда — то, собственно, и возникло это понятие «цензура» — вначале полутайное, потом уже открытое. Всегда можно было сослаться на цензуру. Помню, как несколько лет назад я, впервые встретившись с заместителем Романова Назаровым, резко схватился с ним, когда он сказал, чтобы я не ссылался на мнение Главлита. «То есть как это, — спросил я, — на кого же я буду ссылаться?» — «Придумайте что — нибудь, — сказал он, — но на нас ссылаться нельзя». — «Ну уж нет, — сказал я, — я в дурацком положении не хочу быть и не буду. Что же получается, я говорил Воронову, что его «Гибель такси» (спор шел именно об этой повести) мне нравится, а теперь вдруг заявлю ему, что подумал и решил, что повесть так себе, печатать ее не стоит, хотя мы ее и набрали. Нет, в таких дурачках я ходить не буду, и тот, кто снимает, пусть и отвечает за снятие. И я буду ссылаться на вас, если вы снимете». Назаров пригрозил мне тогда ЦК и пр., на что я ответил очень резко, что пусть он докладывает куда угодно» но если он снимает, то ответственность должен нести он. А заставлять меня хитрить, изворачиваться — дело пустое и безнадежное.

Теперь произведена новая реформа, по которой ссылаться на Главлит нельзя под угрозой административного взыскания. Но этот параграф с угрозой не зачитывался даже на совещании в ЦК. О нем не упоминалось ни на одном совещании. Он существует как секретный только в сферах работников Главлита. Но существует ли он»..»

Это цитирование можно продолжать еще долго: карандаш цензоров гулял, я бы сказал, вполне раскованно. Но, мне кажется, все достаточно ясно и так, и верстка дневников двадцатилетней давности со всей этой самой свежей, перестроечной правкой становится таким образом своеобразным литературным памятником сразу двух эпох.

Я написал эти строчки сразу после введения в действие Закона о печати, отменившего предварительную цензуру, но вступили ли мы с 1 августа 1990 года благодаря этому в третью эпоху, думается, покажет все — таки будущее.

ИСПАНСКАЯ СЮИТА

В один прекрасный весенний день 1981 года пришел ко мне в кабинет Гонка Жаворонков, сел за стол напротив и спросил: «Слышал про Ф — на?» — «Он что, вернулся уже?» — без особого, впрочем, интереса поинтересовался я, так как Ф. был командирован в испанский городок Хаку на Всемирную универсиаду. Генка сделал мхатовскую паузу: «Он остался!..» — «Да ну!» — обрадовался я. «Нет, правда». — «Да верю я, верю, — сквозь смех успокоил я Жаворонкова. — Просто я ему рекомендацию в партию давал…»

Начальники по редакции в эти дни ходили бледные. Стало известно, что еще третьего марта, непосредственно в день закрытия ХХVI съезда КПСС, Ф — н позвонил главному из какого — то городка на юге Франции, сообщил, что не знает, как туда попал, и спросил совета. Главный посоветовал собрать волю в кулак и добираться до нашего посольства. На что Серега заметил, что уже что — то подписал, что документов у него советских уже нет, а есть лишь французский вид на жительство, и отключился.

От одного этого побледнеешь. А Серега, кроме того, начал давать интервью направо и налево, и история выбравшего свободу известного советского спортивного журналиста прочно заняла свое место на всех мутных волнах дружественных радиостанций. Слух о нем прошел и по Руси великой; более того, Сердюков, вернувшийся из командировки в Ташкент, где пил с какими — то местными кагэбешниками, рассказывал, что местные кагэбешники все допытывались у него между тостами, кто это у нас такой во Франции разговорчивый — его все западные спецслужбы остановить не могут: все болтает и болтает…

Про меня стали говорить: «Рекомендующий пьет до дна», и вообще всячески сочувствовать. Я же еще пытался находить во всем этом что — то смешное, но все — таки от греха и прочих разбирательств выписал себе командировку в Удмуртию (где, между прочим, выучил попугая своих ижевских знакомых говорить: «Почем Родина?»).

Единственно, что могло утешать, так это разве что вера в своего мужа Нинки, жены пропавшего журналиста. Когда к ней пришли и сказали, первыми Нинкиными словами было: «Этого не может быть! Он мне обещал привезти дубленку!..»

Но вот уже и Юра Щекочихин, побывавший в той же Хаке в составе делегации пропагандистов, вернулся в столицу нашей Родины, пропел в Шереметьеве вместе с артистом Винокуром: «Здравствуй, мама, возвратились мы не все…» Вот уже и бледные начальники начали покрываться нездоровым румянцем, а секретарь парторганизации — я сам видел — как — то сидел на приступочке нашего редакционного мемориала (между прочим, работы Эрнста Неизвестного, что горестную фигуру секретаря поднимало до символики), обхватив голову руками…

И вдруг Сергей нашелся! Он явился, вырвавшись из липких лап наймитов капитала, непосредственно в советское посольство в Париже, где сообщил, что упомянутыми наймитами был в жару опоен под видом кока — колы одуряющим напитком и в бессознательном состоянии доставлен за испанскую границу. Начальники несколько воспряли, и непосредственный Серегин руководитель бросился писать очерк о подвиге журналиста. Но журналиста еще предстояло доставить из Парижа и решить — уже здесь, — что с ним делать.