Игры Фортуны - [99]

Офицеры и солдаты охраны нас жалеют, ведь мы — без вины виноватые. Батюшке они своей волей, а не по приказу, всегда отдают полное воинское приветствие и называют его генералиссимусом. Ведь он когда-то был на войне, был героем, мой больной, вечно пьяный, несчастный батюшка, и военные люди его очень уважают. Иногда они допускают неслыханную вольность: позволяют нам сесть в повозки, которые уже много лет пылятся во дворе и в которых мы когда-то приехали сюда, и отъехать на сто сажен. Несколько мгновений счастья! Ветер в лицо, мы едем, едем, как будто навсегда и прочь отсюда! Я закрываю глаза и молюсь про себя, чтобы эти мгновения растянулись подольше, чтобы они длились долго-долго, как только возможно! Но потом нас возвращают обратно, помогают выйти из старой берлины, уводят в дом. Больше они ничего не в силах для нас сделать. Государыня Елизавета Петровна не определила срока нашего заточения. Может быть, мы освободимся, когда умрем. Или, когда умрет сама государыня. Один Господь знает, кто умрет раньше.

Я родилась в крепости Динамюнде, осенью 1743 года. Россией уже два года правила соперница матушки, низложенной правительницы Анны Леопольдовны, принцесса Елизавета. Дочь Петра Великого сделала нас вечными узниками. Динамюндскую крепость я почти не помню, потому что была мала, и очень скоро нас повезли в другое узилище, вглубь России, в Раненбург. Везли зимой, в лютый холод, а я была совсем маленькой. Кормилица рассказывала, что у меня замерзли пеленки, что меня еле спасли — батюшка взял меня к себе на грудь, под овчину и под кафтан, и так отогрел. Тогда мы были еще все вместе, и матушка была жива, и старшего братца, Иванушку, у нас не отняли. С нами ехала матушкина любимица, фрейлина Юлиана Менгден, но я ее почти не помню, нас с нею разлучили. А потом осталась только сестра Юлианы, Бина, Якобина — злющая и несчастная.

Батюшка с ней постоянно ссорится, бранит ее по-русски «чокнутой стервой», и офицеры с солдатами тоже ее не любят. Бина была влюблена в лекаря по фамилии Ножевщиков, но ее с ним разлучили. У Бины родился ребенок, который вскоре умер. Бедная Бина, она почти помешалась, не следит за собой, не переодевается, никогда не молится с нами в домовой церкви святой Анны.

Впрочем, Бина — лютеранка, как и батюшка, но батюшка ходит с нами в православную церковь, он говорит, что Бог равно слышит молитвы по-русски, по-немецки и по-латыни, а Бина — нет, не ходит. Она стала совсем страшной: часами сидит и смотрит в стену, или катается по полу, или бранится. Иногда она даже рычит, как зверь. Солдаты бранят ее «ип-панутой», я не знаю значения этого слова, связывают и запирают. Я думаю, что бедная Бина сошла с ума. Немудрено…  Мне еще совсем немного лет, и я надеюсь на лучшее, а она больше не верит в освобождение и хочет умереть. Бедная Бина…

У нас немного развлечений: мы ведь — ссыльные. Заключенные. Можно перечитывать немногие чудом оставшиеся с нами книги. Батюшка читает нам вслух старый матушкин молитвенник или рассказывает о том, что видел в жизни. А видел он очень многое — разные страны, войну, любовь, власть…  Власть, впрочем, очень недолго. Меньше года, наверное. Да и то — из-за матушкиной спины. Она ведь не позволяла ему даже близко подойти к трону, на котором лежал младенец — наш старший брат, несчастный Иванушка. Но о нем позже. Сие есть тайна великая, и вряд ли я решусь когда-нибудь доверить ее бумаге…

Мы с братьями и сестрой ничего не видели. Только этот острог. В моей памяти еще всплывают иногда обрывки воспоминаний — как меня везли маленькую из крепости Динамюнде, как плакала тогда моя милая матушка, как смело ругалась с охраной госпожа Юлиана Менгден и как разумно говорил батюшка…  Как проплывали мимо леса, деревни, города, люди…  Проплывали, чтобы исчезнуть из нашей жизни — быть может, навсегда.

Моя сестра Екатерина нарисовала план нашего острога, нашего крохотного мира, отрезанного забором от мира большого, огромного, где есть дворцы, города, реки…  Я порой перестаю верить, что большой мир все-таки существует. Иногда начинает казаться, что есть только наш острог, да еще те сто сажен, которые добрые стражники время от времени позволяют нам проехать в карете.

Но если невозможно направить свой взгляд вовне, за пределы нашего крохотного мира, то остается только смотреть внутрь, жить в безграничном мире воображения. Иногда я представляю себе те дворцовые балы и приемы, о которых рассказывает батюшка, вижу себя в белом атласном платье, с драгоценным эгретом в волосах, перевитых жемчужными нитями. Мысленно примеряю на себя те наряды, в которых блистала когда-то моя матушка, бывшая правительница России, Анна Леопольдовна. Я ведь сейчас такая же стройная и черноволосая, как она когда-то. Я красива — я вижу это не столько в мутном треснувшем зеркале, сколько в глазах молодых солдат, которые смотрят на меня с восхищением, а летом собирают мне букеты полевых цветов…  Но у меня нет ни атласных и бархатных платьев, ни эгретов, ни жемчуга. Императрица Елизавета Петровна иногда присылает нам одежду, вино, пиво, кофе для отца. Иногда — когда вспоминает о нашем существовании. Но чаще она забывает — и мы живем, как можем. Отец отдает на перелицовку свои старые кафтаны и матушкины платья или просит солдат продать немногие чудом сохранившиеся вещи. Они продают, и, кажется, всегда добавляют к вырученным деньгам и свои медные копейки.