Но самое страшное — не отсутствие вещей или нарядов. Самое страшное — наше одиночество и несвобода. Мне не в кого влюбиться, разве что в одного из охраняющих нас офицеров или солдат, и не с кем разговаривать, кроме моей семьи и прислуги. Но все же у меня есть отец, сестра Екатерина, братья — Петр и Алексей, и еще — дети кормилиц и прислуги, наши собратья по несчастью…
А вот нашему старшему брату, Иванушке, совсем худо. Я не хотела доверять эту тайну бумаге, но все равно потом вырву страницу и сожгу. Я знаю, где томится Иванушка, да и все знают. Знают, но молчат, потому что говорить об этом нельзя. Но мы все — и узники, и охрана — так устали и так изнемогли в нашем общем заточении, что перестали хранить наши тайны. Охране ведь тоже некуда деться отсюда. Все их развлечение — сходить в Холмогоры да «погулять», как они говорят, в местном трактире. Погулять — значит ужасно напиться, побить посуду, поколотить кого-то из местных или самим получить хорошую трепку — вот и все развлечение. Из Холмогор им не выбраться, как и нам.
Потому они стали болтливы. Особенно солдаты. Некоторые из старых солдат воевали вместе с батюшкой под стенами крепости Очаков или под Бендерами. На Пасху батюшка с ними христосуется, хоть и лютеранин, и они с почтением подносят ему штоф водки — он представляется этим грубым, но благородным людям самым желанным подарком. Потом они сидят и пьют, и батюшка называет их «братцы», они его — «Антон Ульяныч», и вместе они вспоминают былое. Сидят и плачут. Бедные старые солдаты и их бедный старый генералиссимус. Тяжко и грустно смотреть на все это. У меня тут же начинает болеть голова. У меня с детства головные боли — такие, что почти теряю сознание. Это из-за того, что я девочкой упала с лестницы, чуть не расшиблась насмерть. Или мне помогли упасть? Не помню, не знаю.
Я спросила как-то батюшку, почему меня назвали Елизаветой. Неужели в честь той, нашей жестокой врагини, рыжеволосой Иродиады, императрицы Всероссийской? Неужели матушка хотела таким образом вымолить нам свободу? Отец ответил, что настоящее имя моей матери Елизавета. Это после принятия православия она стала Анной, в честь тетки. Две Елизаветы на одну роль.
Батюшка не раз видел их вместе, и говорит, что — такие разные — они все же были странно похожи, как палач и жертва. Только тогда еще никто не знал, как повернется колесо Фортуны. Если бы матушка вовремя отдала приказ арестовать цесаревну Елисавету и ее лекаря Лестока и выслала бы из Санкт-Петербурга французского посланника Шетарди, то рыжеволосая Елизавета Петровна скорее всего оказалась бы на нашем месте — в заточении. А я бы носила белые атласные платья и драгоценные эгреты в волосах. Но матушка упустила время, пожалела свою соперницу — и вот мы узники, а матушка умерла. Бывшая правительница России ушла в лучший мир и оставила нас здесь — ждать и мучиться… И еще — молиться, вечно молиться. Господи, услышь наши мольбы!