Игры Фортуны - [53]

Стояла лютая зима 1740 года. Санкт-Петербург был похож на царство льда и снега: толстым слоем льда была скована Нева, и во время коротких прогулок императрице приходилось закрывать лицо пышным воротником из драгоценных сибирских соболей, а руки — горностаевой муфтой. Ледяной, пронзительный ветер дул от Невы, и ветер этот нашептывал Анне странные фантазии, когда она раскрывала окно и смотрела на покрытую льдом реку. Она представляла себе ледяной дворец на большой площади, как две капли воды похожий на ее, императорский. И чтобы все в этом дворце было изо льда: широкая постель с ледяным покрывалом и подушками, камины, стулья, свечи…  Ничего живого, только мертвый, безжизненный лед, царство смерти и апофеоз ее власти!

А потом бросить в это ледяное преддверие смерти для первой брачной ночи двух ненавистных ей людей, Квасника-князя и оскорбившую ее шутиху. Пусть они коченеют себе от лютого холода там, пока не придет утро. Сама же Анна в ожидании упоения местью усядется в это время за буйный пир, или, еще лучше, отдастся жаркой страсти с Бироном на теплых лебяжьих перинах. Если же, вопреки ожиданиям, жалкие муравьишки выживут, то, так тому и быть! Получат ее императорское прощение. Хорошо бы, конечно, засадить за компанию с шутами-молодоженами в ледяной дворец и парочку «гостей», начиная с ненавистной цесаревны Лизки с каким-нибудь ее очередным полюбовником, да нельзя — Романова она все же, кровь великого Петра, хоть и с одного боку чухонской портомоей подпорченная!

— Слыхал ли ты, Артемий Петрович, — спросила императрица, когда кабинет-министр предстал перед ее грозными очами, — про ледяные дворцы, для забавы цесарской или королевской выстроенные? Сможешь такой построить? Скучно мне…  Развесели меня, кабинет-министр! Зря я, что ли, тебя высоко вознесла?

Артемию Петровичу Волынскому при Петре Великом приходилось строить крепости, города, а про ледяные дворцы он только в иностранных книгах читывал да картинки искусные смотрел. Но теперь времена пришли такие, что ни крепости, ни города, ни флот, ни все затеи Петра Алексеевича, служившие к славе России, стали не нужны. В ходу только шутовство и лизоблюдство самого низкого пошиба. Так что если бы воскрес каким-нибудь чудом великий государь, то первым делом прошелся бы своей знаменитой палкой по жирной спине племянницы-Анны, а уж затем крепко бы приложился к каждому из вознесенных ею наверх, его самого, Волынского, отнюдь не исключая! Но не воскреснуть Петру, надежно зарыли его в землю, а, стало быть, придется на потеху Анне ледяные дворцы строить. Иначе — опала, а то плаха! А построишь, угодишь избалованной и порочной порфироносной бабе — еще выше вознесешься, богатством и знатностью утешишься…  Хотя вполне может быть — все равно на плаху, даже если построишь.

Поэтому кабинет-министр ответствовал осторожно:

— Про ледяные дворцы, ваше императорское величество, я только из книг знаю. Но ежели ты велишь, государыня, построю не хуже!

— Велю, Артемий Петрович! Нынче же прожект мне представь — и начинай! Зима вишь какая знатная удалась! Грех ее терять! С Богом, господин кабинет-министр.

Волынский уныло подумал, что Господь Бог тут совершенно ни при чем, что в строительстве ледяных дворцов более заинтересован нечистый, обуревающий душу царицы извращенными желаниями, но перечить этому «Ивану Грозному в юбке» не стал. Поклонился и отправился трудиться над «прожектом». Немедля, как сурово велела государыня.

Затем к государыне был зван придворный «пиита» Тредиаковский. Он тотчас явился устрашенной трусцой и обдал перегаром, за что получил августейшей десницей в ухо и задание сочинить оду в честь свадьбы Квасника с Бужениновой. Велено было особенно отметить в оде, что первую брачную ночь супруги проведут в небывалом ледяном дворце, который для этой высокой цели возведен будет. Канцлеру Российской империи, хитроумному Андрею Иванычу Остерману, было поручено изыскать денег на строительство ледяного дворца и свадебный бал с машкерадом. Остерман сразу изыскал — он уворовывал из казны и поболее. Без поручений остался только любезный Эрнстхен-Эрнстушка Бирон, да и то потому, что Анна не хотела обременять своего любимца державными заботами. После целый день царица предвкушала расправу над Квасником с Бужениновой и поэтому поглядывала на них особенно милостиво и даже изменила своему обыкновению и не плеснула в лицо князю квасом.

Так продолжалось и на следующий день, так было и во многие другие дни, так что прозорливый Голицын забеспокоился. Он хорошо знал: царицына милость пуще опалы! Буженинова разделяла его беспокойство: она чувствовала, что Анна задумала нечто страшное, что-то направленное против ее возлюбленного князюшки и ее самой. Порой калмычке становилось холодно и жутко, и она, сидя на полу, в ногах у Анны, вдруг сжималась в комок и дрожала, как от лютой стужи. Княжна Елена Михайловна пыталась выведать, какая очередная черная туча повисла над ее несчастным отцом, и на свою беду — узнала. Теперь, когда она сменила гнев на милость в отношении вернувшегося с войны похудевшего и возмужавшего юного барона Мюнхгаузена, ей стали доступны многие придворные тайны. Все, что удавалось выведать осмотрительному и лукавому фон Мюнхгаузену, знали теперь и Голицыны. Об очередной Анниной лютой причуде барону стало известно от герцога Антона-Ульриха, а тому проболтался его бывший учитель русского языка — пиит Василий Кириллович Тредиаковский.