Игры Фортуны - [2]
Но младший брат Карл и сестрица Гедвига, они-то что плохого сделали — и кому? Их-то за что собираются бросить в каменный мешок? Сестру и так наказал Господь: у нее на спине хорошо заметный горб, над которым про себя посмеивались придворные кавалеры. О, когда отец был у власти, они не осмеливались смеяться вслух! Правда, глаза у сестры умные и добрые, и лицо милое, даже красивое. Этим глазам рассыпали комплименты блестящие щеголи, состязались за право повести ее в танце и строили планы на ее обильно присыпанную Бироновским золотом холодную ручку… Сколько же лжи, лицемерия, жеманства! Сколько жестокости и подлости…
Драгунский конвой остался на берегу. Сейчас он развернет коней и поскачет обратно в Петербург. Эх, Петербург, изящный город забав, странный европейский пасынок России, увидеть бы тебя еще хоть раз! Скрипят весла… Солдаты гребут споро и ловко, им привычно — только водный путь соединяет их гарнизон с остальным миром. Оттуда — за припасами или, если повезет, в отпуск, обратно — к постылой гарнизонной службе. Какая у солдата свобода, он тоже прикован узами присяги и воинского артикула к этим холодным камням на острове…
Но солдат хотя бы может каждый час видеть небо и простор не сквозь решетку, в час досуга утешиться шуткой в кругу товарищей, получить в свой черед «увольнение со двора» и насладиться чаркой водки в кабаке и ласками дешевой потаскушки! Молодому Питеру Бирону даже эти низменные забавы представлялись теперь верхом наслаждения… Ему даже такие уже недоступны! Выжить бы в этой страшной крепости и выйти когда-нибудь на свободу, вот и все его, Питера, желания. Сбудутся ли они? Вряд ли. В России умеют заживо хоронить людей, его отец их так и хоронил.
Питера била крупная дрожь, и зубы предательски выстукивали барабанную дробь. Но не от страха и не от пронизывающего холода, а от странной смертной решимости. Надо броситься в воду прямо сейчас! Нырнуть в студеную купель и плыть в глубину сколько хватит сил, чтоб не могли достать и втащить в лодку. Это ничего, что осенняя водица холоднее льда — быстрее перехватит дыхание. А потом ботфорты сами наполнятся водой и утянут на дно. Он, Питер, все же офицер. Хоть и являлся в полк по два-три раза на год, но правила российского офицерства постиг: пуще смерти должно страшиться бесчестья! Ладога примет его и защитит от бесчестия, она добрая…
Но едва Питер сделал еле заметное движение к борту лодки, навстречу такой желанной пепельно-ледяной воде, как ражий детина лет сорока с изрытым оспой лицом и галунами капрала грубо схватил его за ворот мундира и швырнул на днище лодки.
— Сидеть на месте!! — рявкнул он. Капрал для верности придержал Питера за плечо, рука у него была как каменная. Молодой герцог знал, русские мужики бывают очень сильны, если переносимые с детства голод и лишения сразу не подкосили их. Но хватка у служивого была не враждебной, и Питер не удивился, когда грубый голос ворчливо забурчал ему в ухо:
— Ты чего удумал?! Грех большой эдак себя жизни лишать. Терпи, парень! Христос терпел, и нам надобно. Пресвятой Богородице молись лучше… Она милостива, авось да и отпустят тебя…
— Я лютеранин, — отрешенно ответил Питер. — Мы не молимся Деве Марии…
— Ишь ты?! — изумился его внезапный собеседник, — Будто и не христианской веры вовсе! Неужто вовсе ее, заступницу нашу, не почитаете? Тяжко вам. Одно слово, немцы…
— Понимаешь, мы в нашей церкви молимся не святым и Деве Марии, но только Господу нашему, — ответил Питер с неожиданной живостью, припоминая религиозные каноны, никогда ранее не представлявшие для него интереса, — Вместе с Девой Марией и святыми мы как бы предстоим перед его престолом на литургии…
— Мудрено, а, братцы? — капрал обратился к гребцам, словно расширяя круг этого внезапного богословского диспута. — Виданное ли дело, чтоб эдак запросто, вместе со святыми? Вот я и говорю, от гордыни это у вас, у немцев! Ты смирись… Смиренному и горе не беда.
Питер хотел ответить, но тут молоденький румяный офицерик, стоявший у руля, крикнул срывающимся голоском, пытаясь изобразить строгость:
— Молчать там!! Не велено разговаривать с арестантами!
— Послужи сначала с мое, котенок, потом будешь указывать, с кем мне разговаривать, — достаточно громко огрызнулся капрал, у которого, видимо, со смирением складывалось больше на словах, чем на деле. Все же с Питером он больше не говорил до самого причала. Но эта случайная беседа оживила отчаянную душу юного узника; ведь обездоленным так немного надо, чтобы окрылиться надеждой!
Мощные очертаний крепости приблизились почти вплотную. Вот и все… Прощай, свобода, прощай, прежняя жизнь! Тоненько застонала сестра, и Питер крепко обнял ее за худенькие плечи, как положено взрослому мужчине-защитнику. Гедвига замолчала, казалось, более удивленная, чем утешенная: твердости духе в легкомысленном Питере она не подозревала. Тогда заревел младший брат, двенадцатилетний Карлуша, и пришлось дать ему подзатыльник, чтобы прикусил язык и не позорил честь Биронов… Матушка Бенигна была явно не в себе — сжавшись в комок, она тихо бормотала что-то по-немецки. Питер прислушался: оно просила кого-то о помощи, но не Бога, нет. И призывала страшные кары на врагов рода Биронов.
