Играем Горького - [29]

Лара съездила в этот северный городишко... и привезла мальчика в Москву. "Он поживет неделю у нас на диване. Я устрою ему маленькие каникулы", - сказала она. Действительно, были школьные каникулы, и Лара куда-то водила мальчика, что-то ему показывала, чем-то угощала. Были куплены в "Березке" какие-то специальные памперсы для взрослых, но они остались не использованы: мальчик спал спокойно. Он даже почти не заикался. Ларка была воодушевлена и весела - такой он ее не видел с университетских времен. "Слушай, Маркиз, - Ларе понравилась его лагерная кликуха, и теперь она его иначе не звала, - у нас детей нет и, видимо, уже не будет. Давай оставим мальчика, а?"

Он тогда начинал раскручивать свою газету, уходил в восемь утра, возвращался заполночь. Мальчика было жалко, он готов был как-нибудь помочь, но не ценой собственного дела, собственного успеха. А в конечном счете собственной жизни. "Оставляй, - сказал он, - это твоя забота и только твоя: его судьба целиком будет на твоей совести. Все под твою ответственность. Я, конечно, дам денег, и квартиру нам все равно пора менять, можем предусмотреть лишнюю комнату. Но времени своего я тебе обещать не могу. Ни минуты. Не потому, что я черствый, а потому, что иначе мы все - ты, я, мальчик умрем с голоду". Он тогда перегнул палку. Если бы она отважилась, он, конечно, помогал бы и, должно быть, привязался бы к парнишке. Однако он хотел, чтобы она осознала всю ответственность, чтобы не получилось так, что решение примет она, а все заботы будет тянуть он. И она осознала. Купила мальчику билет, дала телеграмму в интернат и посадила в поезд, попросив проводника быть с ребенком повнимательнее. Сказала мальчику, что должна ехать в командировку - в другую сторону - и как только вернется, напишет письмо.

Ничего она не написала. Вернувшись в тот вечер с вокзала, она хорошо вмазалась, и ночью Протасов нашел ее совершенно "загруженной": обняв импортные памперсы, она полулежала на диване, таращила на него глаза, но не узнавала. Это было уже не в первый раз: пока он был в лагере, она не только крестилась и стала ходить в церковь, но и подсела на героин. Должно быть, она и мальчика поэтому не оставила, понимала, что провалится... А через полгода он, уходя на работу, вынул из почтового ящика вместе с кучей рекламного мусора письмо: "Вам, может, будет небезразлично узнать, что брата Алеши больше нет. Его "опустили" в интернате, и он той же ночью повесился. Спасибо, что вы были к нему добры".

Ларе он, конечно, ничего не сказал. Несколько раз за завтраком она вспоминала, что все-таки следовало бы написать - и мальчику, и директору интерната, - дать знать, что мальчиком интересуются. Он только молча пожимал плечами, что совершенно выводило ее из себя. "Я сука! - кричала она ему. Да, я сука по жизни. А ты - равнодушный ублюдок, тебе ни до чего нет дела". Однако эти всплески повторялись все реже, и реже и, наконец, как-то утром, уже года два спустя, в тяжелом кумаре она едва нашла силы, чтобы вяло усмехнуться: "А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было..."

Он бы, конечно, ее не бросил, тянул бы эту ношу, но она сама не захотела. Когда он купил новую квартиру, она отказалась переезжать. "Знаешь, Маркиз, все умерло у нас с тобой", - сказала она. К тому времени она стала неделями зависать в какой-то компании конченых наркоманов, и там у нее, видимо, был дружок.

Лет пять он ничего не слышал о ней. Она довольно быстро продала свою квартиру и куда-то исчезла. Года два назад у Протасова в газете был опубликован оплаченный некролог: генерал-лейтенант, заслуженный летчик-испытатель скончался на семьдесят пятом году жизни; Протасов понял, что это ее отец, которого он никогда не видел. Ее мать умерла еще раньше. Лара была единственной дочерью, и если жива, то по крайней мере ей теперь есть, где жить, - вот родительская квартира осталась.

Господи, да разве в квартире счастье! Он свою огромную квартиру на Плющихе без сожаления отдал сестре, когда она вышла замуж за какого-то скрипача. Что ему делать одному на пустых ста пятидесяти метрах? Ему удобнее было снимать небольшую квартирку неподалеку от редакции, да и сюда-то он в последнее время только ночевать приходил, иногда с Телкой...

"Семен Алексеевич, к вам Досье", - сказал несколько испуганный голос секретарши в динамике на столе. Тут же дверь распахнулась и, шумно дыша, в кабинете возник огромный мужик - Леша Суслов, незаменимый редакционный кадр, держатель бесценной базы данных, человек резкий, несколько даже высокомерный, присвоивший себе (впрочем, вполне резонно) прозвище Господин Досье.

Досье на театрального режиссера Сергея Магорецкого не содержало никаких откровений. Там было лишь общеизвестное: родился, учился, ученик великого Громчарова, первые постановки, разносные рецензии в "Правде" и "Советской России" ("Он и Чехова ставит как Беккета - как пьесу абсурда"), восторженные - в западной прессе и "по голосам" (впрочем, в тех же словах: "Он и Чехова читает как Беккета - как пьесу абсурда!"), скандал и отъезд, громкий успех в Париже, модернистская интерпретация "Чайки"... Было несколько заголовков из японских газет (один - "Японская любовь русского артиста", еще один - "Безутешная актриса провожает русского"), и Протасов распорядился организовать перевод этих статей: о человеке, от которого зависела судьба Телки и которого Глина теперь зачем-то подсовывал ему в качестве компаньона, он хотел знать все...