— Две минуты сорок две секунды, — сказал инспектор, звонким щелчком остановив секундомер, и добавил любезным тоном, как бы продолжая светский разговор. — Для подобных дел требуется не так уж много времени, вот так-то…
— Вы, без сомнения, хотели узнать, сколько времени мне могло понадобиться, чтобы добежать туда и вернуться? — спросил Алекс.
— Я просто хотел удостовериться в том, что вы могли совершить преступление. Это все, мистер Рестарик. В настоящий момент я никого не обвиняю… пока…
Впервые Алекс пришел в замешательство.
— Но помилуйте, инспектор! Вы ведь не мол<ете быть убеждены в том, что я являюсь убийцей или в том, что именно я послал коробку с отравленным шоколадом миссис Серроколд, да еще вложил туда свою визитную карточку?
— Возможно, кто-то хочет, чтобы мы в это поверили, мистер Рестарик.
— А! Теперь я понимаю. Вы очень хитры, инспектор.
Инспектор Карри бросил заинтересованный взгляд в сторону молодого человека. Он обратил внимание на слегка заостренную форму его ушей, на то, сколь мало английского проступало в чертах его монгольского лица, на хитроватое выражение глаз. Он подумал, что узнать, о чем на самом деле думает этот юноша, очень нелегко.
Едва отдышавшись, агент Доджетт заговорил:
— Я двигал занавески, как вы мне велели, патрон. И я досчитал до тридцати. Один из крючков наверху оторван, и занавески плотно не закрываются. Когда комната освещена, это должно быть видно снаружи.
— Вы видели просачивающийся свет из этого окна вчера вечером?
— Я не мог видеть дом из-за тумана. Я вам об этом уже говорил.
— Бывает, что плотность тумана меняется, и тогда он местами рассеивается на несколько минут.
— Но вчера вечером он не рассеивался настолько, чтобы я смог увидеть весь дом или, по крайней мере, главный фасад. Гимнастический зал, который был совсем рядом со мной, и то вырисовывался в тумане весьма смутно, имел вид чего-то фантасмагорического. Это меня и восхитило. Впечатление было настолько прекрасное, что создавало ощущение полной ирреальности происходящего. Я говорил вам уже, что использую это в декорации балета, который сейчас ставлю.
— Да. Вы мне об этом говорили, — сказал Карри.
— Знаете, когда привыкаешь смотреть на вещи, как на декорацию, то забываешь о реальности.
— Возможно. Но все же декорация — это нечто вполне реальное, мистер Рестарик.
— Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать, инспектор.
— Они делаются из материалов, в которых нет ничего сверхъестественного… холст, дерево, краски, картон. Иллюзию создают глаза зрителей, а не декорации сами по себе. Именно это я и хотел сказать: декорация — это нечто реальное, откуда бы мы на нее ни смотрели: из зала или из-за кулис.
Алекс взглянул на Карри, широко раскрыв глаза.
— Знаете, инспектор, это очень глубокое замечание. Оно дало мне еще одну идею…
— Для нового балета?
— Нет. Речь идет о совершенно другом. Я спрашиваю себя, не были ли мы в какой-то степени слепы?
Часть 5. Алекс делает предложение
Алекс Рестарик медленно поднимался по аллее, размышляя о том, что могла бы дать его новая идея. Ход его мыслей неожиданно прервался, как только на дорожке, проходившей вдоль пруда, он заметил Джину. Дом стоял на небольшой возвышенности, которая мягко опускалась песчаными уступами к пруду, окруженному рододендронами и другими кустами.
Алекс немедленно присоединился к Джине и преувеличенно капризно заговорил, указывая на дом:
— Если бы убрать это уродливое викторианское здание, то можно было бы представить себя на берегу Лебединого озера. А вы, Джина, стали бы Царевной-лебедью… Хотя вы более похожи на Снежную королеву. В вашей головке не укладываются такие понятия, как доброта, жалость и даже самое простое милосердие… Хотя при этом вы очень женственны, моя дорогая Джина!
— А вы при этом очень противны, мой дорогой Алекс!
— Потому что я не позволяю кое-кому ездить на себе! Вы же очень довольны собой, разве не так, Джина? Вы сделали из нас то, что хотели — я говорю и о себе, и о Стефане, и о вашем простофиле-муже.
— То, что вы говорите — глупо.
— Нет, не глупо. Стефан в вас влюблен, я тоже, а Уолли в отчаянии. Чего еще может желать женщина?
Джина посмотрела на него и рассмеялась. Алекс покачал головой.
— Я рад, что вы хотя бы искренни. Это свойственно итальянской крови. Вы не утверждаете, что специально не привлекаете мужчин или расстроены тем, что они вами увлечены. Вам нравится, моя жестокая Джина, что окружающие мужчины влюблены в вас, даже если речь идет о несчастном Эдгаре Лоусоне.
Джина посмотрела на него и сказала на удивление серьезным и спокойным голосом:
— Вы говорите, я жестока. Жесток мир! Настанет день, когда он и со мной жестоко обойдется. А пока что я молода, красива, и меня считают чертовски соблазнительной, — ослепительная улыбка обнажила ее зубы. — Да, я нахожу это очень приятным. А почему бы и нет?
— Почему бы и нет? Я тоже задаю себе этот вопрос, — ответил Алекс. — При этом мне особенно хотелось бы знать, что вы намерены делать. Вы выйдете замуж за Стефана или за меня?
— Я уже вышла замуж за Уолли.
— Временно. Один раз ошибиться для женщины — нормально… Но что мешает ей эту ошибку исправить? После дебюта в провинции приходит время сыграть пьесу в Вест-Энде
