Игра в расшибного - [32]

Никто не знал об аресте его отца, но носить подобную тайну в себе даже взрослому человеку нестерпимо трудно, и замкнутость мальчика была сродни болезни. Когда он сам решил, что не достоин стать пионером, поступку его обрадовался только дед. А переполошенные учителя заставили ребёнка проходить медкомиссию.

— Не дрейфь, Лёнька! — оглаживая бороду, хорохорился дед у постели внука. — Нашенская закваска покрепче пролетарской будет. Не зря говорено: гидра сама себя пожирает!

Не мог Иван Григорьевич простить власти своих обид, но с началом войны вдруг переменился.

— Вишь, дело какое, внучек: проглядели гегемоны немца. Ежели бы они таких, как твой отец, не пересажали, может, ничего и не было. Теперь полетят клочки нашей шерсти по закоулочкам, только держись. Я немецкую машину знаю. Её революционными призывами не остановишь.

Иван Григорьевич, пригорюнившись, долго сидел молча, потом вдруг резво встрепенулся и вскрикнул старческим голосом:

— Но ты не думай: можно на кого хочешь обижаться, а на державу — ни-ни! Видать и наш срок настал подмогнуть ей, родимой! Прости Господи и не введи боле во грех!

И пошёл в семьдесят лет работать на железную дорогу башмачником — иного занятия для бывшего эксплуататора трудового народа у местных властей по социальным соображениям не нашлось.

Лёнька заканчивал Политехнический, когда умерла Пелагея Серафимовна. Одряхлевший дед перестал выходить из дома, даже чтобы посидеть на прогнившей завалинке. От предложения дочери переехать к Трофимовым на Урал отказался, сказав, что с родных могил не съезжают.

Однажды подозвал к себе внука и, напряженно всматриваясь тому в глаза, быстро зашептал, словно приоткрывая страшную тайну:

— Вижу, парень ты головастый, к наукам приспособленный. Так вот знай: большевики Россию завоевали, но управлять ею так и не научились.

— Вот те раз! — аж поперхнулся Лёнька. — А кто, как не большевики, это всё понастроили?

Он широко развёл руки и замер в недоумении.

— Не большевики, а лагерники, — недовольно пробурчал Иван Григорьевич, тщетно пытаясь левой рукой прижать к груди трясущуюся правую. — Только не о том толковище. Ты вот что запомни: нельзя лишать человека всякой собственности. Это понял даже ваш Ленин, когда увидел спасение в государственном капитализме.

— Что-то я не припомню таких высказываний у вождя. Мы политэкономию проходили, — усомнился Лёнька. — Или ты, дед, НЭП имеешь в виду?

Иван Григорьевич с усилием приподнял с подушки голову, глаза его горели каким-то чахоточным блеском, жидкая седенькая бородёнка подрагивала.

— Я напоминаю тебе всего лишь наши старые законы, первый из которых гласит о необходимости материальной заинтересованности работника и частной, неприкосновенной собственности мелкого производителя.

— Но социализм обобществляет собственность!

— Социализм большевиков — самая высшая и самая массовая форма рабства. Если хотите строить действительно справедливое общество, верните людям уверенность в том, что больше никогда и ничего у них не отберут, и дайте им зарабатывать по их способностям.

— Что ж вы не давали?

— Жадность, Лёнька, человеческая, — в сердцах вздохнул дед, словно ждал этого упрёка. — Думал, дам пятьдесят рублей вспомоществования в пользу жертв оползня в Затоне или накормлю досыта бедноту на Пасху, и зачтётся.

Он поймал горячими ладонями руку внука, слабо потянул к себе, и Лёнька непроизвольно подался к старику.

— Промашка вышла! Решили, строим на века, а рухнуло в один день. А ведь знали: самонадеянность хуже глупости. И вы такого же колосса на глиняных ногах лепите. Всё, всё перестраивать нужно!

— Ну, ты, Иван Григорьевич, даёшь! — пуще удивился внук. — Кто ж на такое решится? Уж не троцкист ли ты, дед?

— Видать, не дорос ты ещё до таких истин, — Иван Григорьевич устало прикрыл веки и уже громче внятно произнёс: — Утопичность ваших марксизьмов-ленинизьмов такая же аксиома, как дважды два четыре.

— Но почему? Социализм строят не только в СССР.

— Европейское учение ваше расправилось с русским православием. А человек, забывший о душе и Боге, обречён на поражение.

— Вот ты о чём! — усмехнулся Лёнька. — Нам ли, атеистам, о том печалиться. Ты, дед, лучше лекарство прими. О вере твоей потом поговорим.

— Как знаешь, — Иван Григорьевич обиженно отвернулся к стене. — Так я тебе всё и расскажу потом, держи карман шире.

И Лёньке показалось, что дед заплакал. У него не хватило духу пожалеть старика. Он только легонечко погладил его по плечу и стремительно вышел из комнаты.

* * *

Леонид Савёлович сначала промокнул, а потом сильно растёр тело махровым полотенцем. Горячая ванна хорошо взбодрила его, усталости как не бывало. Он поднялся к себе в кабинет на второй этаж, попутно заметив колотившуюся о стену под напором сильного ветра не закреплённую ставню на окне рядом с входной дверью. Такой ветер в сухую погоду не сулил ничего хорошего, и Трофимов с неохотой позвонил дежурному в приёмную горкома партии:

— Что говорят метеорологи?

— Обещают бурю с ливнем.

— Оперативные службы и предприятия оповещены?

— Занимаемся.

— Когда закончите, доложите мне.

Не успел положить трубку, как аппарат затрещал. Звонил заведующий промышленным отделом обкома: