Игра в диагноз - [5]

Борис Дмитриевич бросил несколько неопределенных, формальных указаний: соблюдать порядок, не болтать лишнего больным, не оставлять много посетителей на ночь, только у тяжелых… Он прошел по отделению, как Петр I по новым улицам своего города. В конце концов, три-четыре недели не срок, ничего не испортится, не развалится.

Иногда он начинал думать, как и многие начальники, что без него все будет не так, что больные будут забыты, что операции будут делать только легкие, а сестры начнут заниматься больше собой, чем больными. Иногда же у него хватало интеллигентности иронизировать над подобными своими самодовольными думами. Небольшой щелчок в виде болезни будет ему, пожалуй, полезен. На самом деле, наверное, все будет идти так же хорошо, если было хорошо, или так же плохо в случае никудышной работы при нем. Впрочем, никому не дано объективно оценить собственную деятельность. Начальникам, подумал он, нередко свойственно придавать себе большее значение, чем оно есть на самом деле, и тогда они становятся маленькими самодержцами в своем маленьком регионе. Иногда это бывает незаметно, ненавязчиво, а иногда тяжело, давяще, тупо.

Борис Дмитриевич как человек думающий нередко замечал это и у себя, но успокаивал внутренний голос, что в общем-то так надо, иначе сам себя уважать не будешь, да и вокруг к тебе будут тоже относиться хуже, чем следует. Поэтому он перед уходом еще раз провел со своими докторами несколько нелепую беседу о том, что больные люди имеют особую психологию, а значит, надо быть временами с ними помягче, не позволять себе расслабляться, помнить, что, когда больному кажется, будто дела его плохи, врачи должны поговорить и показать, как оно есть на самом деле. И если надо, то можно и прикрикнуть: больные тоже должны понимать — здесь не санаторий, здесь прибежище печали, боли и скорби. И еще что-то он говорил такое же банальное и, как все банальное, абсолютно верное, но неправильное. Уж такова природа банальностей.

По-видимому, у него, уже создавалась другая психология, он уже слишком отключился от дела и, наверное, поэтому нес столь мудрые и дурные благоглупости.

К чести его надо сказать, что все это он думал сам про себя, хоть и после, по дороге в Сашину больницу. Он понимал, что слушали его вполуха и снисходительно: шеф болен, операция предстоит, пусть себе.

На всякий случай он сказал, что операция будет на следующей неделе.

4

Наконец Борис Дмитриевич сидит со своими анализами в кабинете у Александра Владимировича.

— Давай анализы, Борис. Все тут?

— Я их тебе тут аккуратно сложил в конверт.

— Ну и напрасно, теперь вынимать надо. Та-ак. Это есть. И это есть. И это — все есть, все нормально. Сейчас заведем на тебя историю болезни. В приемный не ходи, мы по блату все здесь сделаем, на месте, а девочки сходят и оформят там.

— А мне что же, у тебя сидеть?

— Посиди. Сейчас придет анестезиолог, посмотрит. Может, у него какие другие идеи будут, может, еще что-то понадобится. И если все в порядке, то завтра тебя и махнем.

— Давай. Ты мне только расскажи, Что делать будете. Так, из академического любопытства.

Вошел доктор.

— Александр Владимирович, можно?

— Заходи, заходи, Толя.

— Вы меня вызывали?

— Ну, не так уж официально, но просил зайти, если свободен.

— Вот он я. Свободен.

— Во-первых, познакомьтесь. Это доктор, хирург, Борис Дмитриевич. Мается радикулитом. Завтра хотим его делать. Анатолий Петрович, анестезиолог. Буду просить его поработать над тобой завтра.

Церемония состоялась.

По своей обычной манере Борис Дмитриевич стал мысленно комментировать: «Рукопожатие! Кастрированные объятия. Зачем? Вполне достаточен кивок головой. Вполне уважительно. В рукопожатии есть что-то от смердов, плебейство какое-то, недоверие. Говорят, этим ты вроде бы показываешь, что ничего не таишь за пазухой. И объяснение под стать действию».

Не любил Борис Дмитриевич рукопожатий.

— Ну вот, обоим вам ситуация ясна. Работайте, ребята. Толя, посмотри его. Вот анализы все.

— А что делать будете, Александр Владимирович?

— Радикулит после травмы пятнадцать лет назад. По-видимому, разрыв межпозвоночных дисков. Под наркозом рентгеновский снимок с контрастом, и, если все подтвердится, проведем папаинизацию.

— А что это, Саша?

— Это вытяжка из дерева по имени папайя. Вкалывается в рваный диск, и он сморщивается, перестает давить на корешки. Накладываем гипс на месяц, и ты здоров, вплоть до любых самых современных танцев.

— Это как раз то, что мне позарез. Не болело бы!

— Толя, нам обязательно надо вставить его в завтрашнее расписание.

— Ладно, Александр Владимирович, будет сделано. Разрешите, Борис Дмитриевич, я вас посмотрю?

— Я в вашей воле.

— Вы раньше чем болели серьезным?

— Пару раз прихватывало сердце, но на кардиограмме все всегда было спокойно. Вот и сейчас, посмотрите, все нормально.

— Да. Вижу. Ладно. Давление никогда не поднималось?

— Нет. Бог миловал.

Итак, Борис Дмитриевич осмотрен, описан и уже с оформленной историей болезни уведен в палату.

Шел он в палату с совершенно новым для себя ощущением — он впервые проделывал этот путь в качестве больного. И то, что корпус был такой же, как и в его больнице, и отделение было точной копией его отделения, и коридор был точно такой же, и так же были справа холлы и большие палаты, а слева так же располагался пост сестры, подсобные комнаты и маленькие палаты, — как они у себя говорили, для «блатных больных», — все это создавало какое-то ирреальное чувство, какую-то призрачность, хотя уж куда реальнее, и для него — прежде всего. Сказывалась, наверное, метафизичность болезненного состояния. Необычность и даже полная противоположность его привычному положению создавали ощущение зыбкости времени. То ли оно изменилось, то ли ушло в другой мир, ему не знакомый, то ли его вообще нет. И вот это «нет времени», как язва мимолетности, возникшей в мозгу, выстраивало какое-то колыхание абсурдности. Не было времени! Мираж времени.