Игра в диагноз - [2]

— Ты что не ешь ничего, Боря? Тебе-то пить можно, — пей.

— Да я пью и ем.

— Это тебе кажется только. Кто пьет, вон как весело обсуждают дела мирские! А ты как бука. Расслабься, освободись.

Борис Дмитриевич поднял рюмку, с кем-то чокнулся, стараясь не менять с трудом найденного положения, чуть пригубил. Прислушался к громкому, не скованному болями разговору на другом конце стола:

— А я все равно не понимаю, почему он считается хорошим артистом. Он всегда играет самого себя. Это ж не игра! Так и я могу.

В другом углу кто-то говорил, что все-таки лучшее времяпрепровождение, когда свободен, — это чтение детективов. «Для свободы, видите ли, ему необходимо чтение криминала, — подумал Борис Дмитриевич. — Парадокс!»

— А я, кроме усталости от попыток разобраться в хитросплетениях пустой интриги, ничего от чтения подобных сюжетов не получаю.

Рядом с Борисом сидела красивая, «раскованная» женщина и ахала по поводу болезни своей собаки.

Виктор снова поднялся.

— Я хочу поднять стакан кефира, и пусть сейчас в руках у меня эта символическая рюмка с водкой, мы-то знаем, что должен быть кефир… Так вот, я хочу выпить… Хочу — это не значит, что выпью, но всем предлагаю… — Его тост прерывался смехом, и обломки дискуссий о собаках, артистах, детективах отодвинулись и вновь дали место воспоминаниям хозяина о пережитом. — Я припоминаю, как меня привезли туда. Я был в сознании, но почему-то это удивляло докторов. Они смотрели на снимок и вовсе не обращали внимания на меня и на мой, как мне тогда казалось, иронический взгляд и вслух говорили друг другу: «Подумай только, какой перелом, а он в сознании!» И я уже заученно подавал реплику с кровати: «Как видите»…

— Потрясающе, — сказала хозяйка собаки и склонилась, прикуривая сигарету, к руке соседа с зажигалкой.

— Тем не менее, — продолжал вдохновенно Виктор Семенович, — должен сказать, что уровень врачебной помощи, ее активность, точность, своевременность поразительны. В высшей степени со знаком плюс.

— Потрясающе, что ты, Витя, можешь именно сейчас так судить, что ты так доброжелателен. Мои врачи не заслуживают столь комплиментарной характеристики.

Борис скосил глаза на соседку и тихо спросил:

— Что? Плохо собачке?

Виктор не дал себя отвлечь:

— Я не могу судить и оценивать медицинские действия, но я сужу по результатам, а результат вы все видите… и слышите.

— Конечно, слышим — все время о кефире говоришь. — Это включились скептики.

— Ты учти, что я теперь официально, дипломированно человек с разбитой головой, после трепанации черепа, стало быть, невыдержанный, несдержанный, с неадекватными реакциями, а потому прошу над моими благодетелями не иронизировать.

Оппонент попросил пардону, и Виктор продолжал:

— А в каких условиях им приходится работать! Когда меня через две ночи после операции из реанимационного отделения перевели к ним, выяснилось, что нет постельного белья и нет рубашки. В реанимации-то я лежал голый — так, они говорят, положено, — но в отделении! В отделении белья не было, из прачечной должны были привезти лишь утром, вечером по каким-то причинам не привезли. Вы бы слышали, как ругался заведующий отделением!

— Потрясающе! — вновь отреагировала соседка Бориса Дмитриевича, прихлебывая сухое вино из красивого, чуть красноватого бокала.

— Я предлагаю выпить за скорейшее улучшение всего плохого, — закончил Виктор. — Говорят, уже сейчас у них лучше, чем, скажем, когда мы с вами были студентами. Алаверды к вам, Павел Николаевич.

Павел Николаевич, старый школьный приятель Виктора, хозяйственный работник, крупный начальник, курирующий медицину в каких-то высоких инстанциях, кивнул, улыбнулся, поднял рюмку и выпил.

Соседка Бориса Дмитриевича чуть придвинулась к нему и что-то сказала приглушенным голосом.

Борис Дмитриевич резко повернулся к ней, и вновь сильнейшая боль заставила его замереть. Соседка о чем-то спорила с ним, хоть он молчал, и через его голову — с Виктором.

«Людям спорящим нужна не чистота идеи, а победа. А я не спорить хочу, а сомневаться. Без сомнений нет интеллигентного, мыслящего человека. Для того и жить надо получше, полегче, чтоб оставалось время для сомнений, для дум и размышлений, — ведь они двигают мир в сторону от смерти, хоть она и неизбежна. Прогресс — это и есть увод мира подальше от смерти. Потому прогресс и вечен — цель его, как синяя птица, недостижима. Смерть-то будет всегда. Чего я на них взъелся? Чего на эту бабу взъелся? Она тоже хочет хорошей жизни, в конце концов».

— Борис, ты опять от нас куда-то ушел. Такая красивая женщина к тебе обращается, а ты весь в дурацких думах. Ты же хирург, супермен! Предлагаю разжаловать его из суперменов. Пусть по теории подкуется да читает про сверхчеловеков у Ницше какого-нибудь… Выпей!

«Он, пожалуй, образован, учен, да не умен. Ум сказывается не в словах, не в рассуждениях да логических построениях, а в делах, поступках, действиях. От ума людям вокруг легче, приятнее. При прочих равных, разумеется».

— Не хочу, Витя. Надоело пить. Удовольствия не получаю. Перестал.

— Ну! Ты болен.

— Конечно. Ты же знаешь.

— Что, и никакой потребности физиологической?