Игра в диагноз - [11]

Столько сложностей!

А может, сам факт обслуживания для них унизителен?

Борис Дмитриевич твердо решил провести в отделении профсоюзное собрание на тему о человеческом достоинстве больного человека. Он стал строить в уме свою будущую речь. Представлял себе, как скажет, что нельзя больному показывать, сколь он немощей и убог, и нельзя делать больного лишь объектом медицинской помощи. Сознание, что они оказывают помощь — он выделит и подчеркнет слово «помощь» в своей речи, — не должно унижать никого; больному надо принести еду на стол, а не заставлять его стоять в убогой очереди у дверей раздаточной.

Потом он подумал о человеческом достоинстве «клиентов» реанимационного отделения. И слово, которым так любят бравировать реаниматоры, мимо чего он проходил всегда спокойно и благодушно, вдруг сейчас поразило его своей неуместностью и вульгарностью. И он шутя называл реанимируемых «клиентами», и он понимал, что это всего лишь шутка, но никогда раньше не задумывался о степени неуместности подобного юмора.

Хотя что особенного? В действительности, как угодно назови — лишь бы живым уйти. Вот тебе и метафизика больничного бытия.

Борис Дмитриевич порадовался, что его болезнь, его операция не потребуют лечения в реанимации. Его не будут ворочать, как предмет неодушевленный, ему не будут привязывать руку и гонять в вены всякие жидкости, ему не будут делать клизмы с неожиданностью кавалерийской атаки, когда тебе кажется, что все в порядке, ты наконец-то успокоился и не ждешь никаких процедур. С тобой не будут говорить безымянно; больной, дедушка, дядечка, — или в лучшем случае, в знак особого уважения, причина которому блат, назовут доктором.

Доктора-то будут приходить с именем на устах, но не всем сестрам и санитаркам будет охота и не у всех найдется время уважительно выговаривать его имя да еще и с отчеством. Или просто назовут по фамилии и скажут: «Повернитесь спиной!» Впрочем, дудки! Поворачиваться он не сможет. Будут ворочать.

Он так увлекся представлением несчастной картины — он и реанимация, — что забыл: ведь его туда не положат. Видно, здорово напуган реанимацией у себя в больнице, коль скоро так разжег свое воображение. Но, может быть, это продолжал действовать укол.

Да и в обычном отделении он в какой-то степени будет лишь относительно одушевленным объектом прекрасной, быстрой, умелой работы сестер.

Но что делать? Сама болезнь унизительна. Вот и приходится терпеть.

Он вспомнил реанимацию у себя в больнице и подумал, что в таком отделении двух сестер на шестерых больных мало. Конечно, было бы лучше, если бы на каждого больного по сестре. Но это от него не зависело. Конечно, надо, чтобы сестра работала в реанимации не больше восьми часов. Это был бы оптимальный срок, но очень невыгодно для сестер..

Пока Борис Дмитриевич стоял в очереди за ужином, он все больше и больше увлекался проектами перестройки работы в реанимационном отделении. Мысленно он составил не только проект письма в министерство и Госплан, но и проект самого приказа, уже, конечно, разосланного по всем больницам. Он запретил работать по тридцать часов, совершенно забыв, что и сестрам и врачам это выйдет боком — трудно будет подработать и придется оставаться на одной ставке.

Но сейчас он думал только о больных.

7

Позади Бориса Дмитриевича в очереди стояла женщина, на которую он, увлекшись своими думами о реанимации, поначалу не обратил внимания. Сейчас, уже сидя за столом, он разглядел ее. Она была достойна внимания. По виду совсем здоровая, пожалуй, даже цветущая; короткие, чуть рыжеватые волосы. В очереди она сочувственно глядела на него, но этого он, естественно, не заметил, не замечал. С полной тарелкой отошла от раздаточного стола, поискала глазами свободное место и после некоторого раздумья подошла к нему, поздоровалась, села напротив. Разрешения в этих стенах, разумеется, никто не спрашивал. Ели молча до тех пор, пока с извиняющейся улыбкой она не поинтересовалась, насколько ему тяжело с его радикулитом стоять в очереди. В ответ он с такой же извиняющейся улыбкой спросил, откуда она знает, что у него радикулит.

Даже когда услышал от нее, что она врач, не отказался от своего вопроса, так как интересно было выяснить, насколько болтлив здешний персонал и неужели в его отделении персонал столь же болтлив? И по этому поводу, решил он, тоже необходимо провести работу в отделении.

Но доктор объяснила, что просто поставила диагноз по его спине, осанке, походке. Это был тот печальный факт, который лишь снова подтвердил необходимость операции. Уж если со стороны заметно — терпеть больше не надо, нельзя, невозможно. Все это он и высказал своей коллеге, собеседнице, сотрапезнице и поинтересовался, какая же медицинская отрасль имеет столь зоркий глаз. В глубине души он самодовольно предполагал, что лишь хирургу присуще точное диагностическое проникновение сквозь одежды. Конечно, хорошее отношение к своему делу, профессии вещь похвальная, и нет ничего страшного в этом перерастании любви к своему занятию в самодовольство, тем более что он сам это отметил. Хирурги чуть-чуть артисты, а для художника прежде всего важно собственное, отношение, важно, доволен ли собой «взыскательный художник», художника надо судить по его же законам. Весьма относительное рассуждение, конечно, так как продукция этого артиста не на бумаге или холсте и не на сцене или экране — продукция его художеств совсем иная, а потому и опасность самодовольства несколько отличается от самодовольства человека искусства. И судить этого художника только по его естественным законам тоже иногда бывает опасным. Находятся иные, искусственные законы, по которым судят их искусность. Все возвращается на круги своя.