Во второй половине сентября 1768 года и в первых числах октября при дворе и в высших кругах петербургского общества царило странное, никогда прежде не бывавшее настроение. Точно все чего-то ждали и знали об ожидаемом, но хранили про себя это знание тайны. При иностранцах иногда даже у людей говорливых вдруг язык немел, и очи смущенно опускались долу: видно, говоривший сам себя ловил, что сболтнул лишнее и чуть не коснулся секретнейшего прожекта, задуманного императрицей.
Часто среди царедворцев слышались вздохи: «Ах, что-то еще будет!». Часто также один сановник, встретившись с другим, таинственно спрашивал:
— Но скажите по совести: неужели и в самом деле решено?
— Решено, — отвечал тот шепотком.
— Ска-а-жите! Мне сказывали, что уже и этот англичанин приехал.
— Как же… Давно!
— Да, дела. Как-то все это пройдет?
— Не говорите!
И сановники смотрели друг на друга боязливо и печально.
Причина волнения крылась в том, что ходил упорный слух о намерении императрицы привить себе оспу. Для нас прививка оспы кажется только благодетельной и совершенно безопасной; не так думали люди XVIII столетия: в то время вопрос о прививке оспы был очень спорным и имел как убежденных сторонников, так и ярых врагов, причем последних было больше. К числу защитников оспопрививания принадлежала Екатерина II, в числе ее противников имелись такие люди, как, например, король Фридрих Великий. Оспа в описываемую эпоху составляла бич населения Европы, а России в особенности. Императрица верила в спасительность прививки, и, чтобы положить конец недоверию масс к оспопрививанию, решила, для примера другим, сама подвергнуться этой, в глазах многих весьма рискованной операции.
Свою решимость на это государыня поясняет в письме к Фридриху II:
«С детства меня приучали к ужасу перед оспой, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас. В каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу. Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целых пять месяцев отсутствовала в городе, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя. Я была так поражена гнусностью подобного положения, что считала слабостью не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с себя самой: ну как ввести оспопрививание, не подавши примера? Я стала изучать предмет, решившись избрать сторону, наименее опасную. Оставаться всю жизнь в действительной опасности с тысячами людей или предпочесть меньшую опасность, очень непродолжительную, и спасти множество народа. Я думала, что, избирая последнее, я избрала самое верное».
Таково было твердое решение великой государыни.
Из Англии был выписан доктор Дженнер, известный тем, что у него из шести тысяч людей, которым он произвел операцию, умер только один ребенок.
Несмотря на осеннюю пору, императрица переехала из Петербурга в Царское Село, чтобы там, удалившись от дел, на покое привести в исполнение свое намерение…
* * *
Князь Дудышкин вошел в комнату с необычайной поспешностью.
— Я только что из Царского Села, — заговорил он, приложившись к руке Надежды Кирилловны. — Конечно! Теперь это уже не секрет: императрица привила оспу. Ах, не погубил бы государыни этот заморский лекарь своей прививкой. Но какова решительность нашей обожаемой монархини! А? Мы должны следовать ее примеру. Должны!
Надежда Кирилловна едва слышала, что он говорит. Она рассеянно роняла: «Да. Конечно!». Но в то же время думала: «Какой он надоедливый. Противный!»
— А Ольги Андреевны разве дома нет? — вдруг спросил князь. — Хотелось бы засвидетельствовать ей мое почтение.
При имени падчерицы Свияжская встрепенулась.
— Нет, она уехала за какими-то покупками, — ответила она, а затем, окончательно овладев собой, продолжала с обычной живостью: — О мачехах обыкновенно думают, что они ненавидят своих падчериц и пасынков. Быть может, это и справедливо по отношению к другим. Возможно, что я являюсь только исключением, но… Я люблю этих бедных сирот, отданных на мое попечение. Люблю и Николая, и Ольгу одинаково. Ненавидеть их — это как-то дико звучит для меня!
— О, я знаю! — пробормотал князь, несколько недовольный тем, что разговор сбился с предложенной им темы об оспопрививании вообще и о предстоявшей ему подобной операции в частности, ведь он хотел себя выставить героем, не боящимся страданий и едва ли не смертельной опасности.
Между тем Свияжская продолжала:
— Возьмите Николая. Что за милый юноша! Всегда скромный, вежливый, почтительный. Да, право, трудно найти молодого человека лучшего, чем он, в наше время. А Ольга! Да ведь это ангел. Я часто, глядя на нее, с тоскою думаю: «Боже мой! Неужели такого ангельчика отнимут у меня?». Но, — добавила она со вздохом, — таков удел девушек: выросла — покидай родительский дом. А для моей милой Олечки опасность этого удаления тем большая, что она — завидная невеста: отец в больших чинах, со связями при дворе, богат и наверно даст хорошее приданое; при этом сама Ольга обворожительна. Право, я часто сетую, что я не мужчина: уж я бы не упустила такого клада; зевать нельзя, женихов не убережешь: хлоп — и упорхнула пташка.
