Игра с тенью - [29]

Причина враждебности мистера Кингсетта не была связана с его положением в обществе. Уолтера он встретил как старого друга — или, вернее, он вцепился в него, как тонущий вцепляется в бревно, потому что наконец нашел возможность спастись от гибели в океане женщин, в котором тонул. Меньше чем за минуту он увел Уолтера подальше от меня и устроил в углу что-то вроде клуба для двух джентльменов. Я расслышала, как он начал заседание словами: «Мне кажется, картина должна что-то изображать, и должно быть понятно, что именно она изображает».

Я не желала смущать Уолтера и подслушивать его ответ, поэтому повернулась к миссис Кингсетт; та упрямо продолжала игнорировать своего мужа и снова погрузилась в разговор с леди Истлейк, а я чувствовала, что не могу вмешиваться. Чтобы не связываться с воинственной леди Мисден или ее застенчивой внучкой, я решила рассмотреть ближайшую картину.

Тема опять была классическая: «Улисс высмеивает Полифема». Зритель снова оказывался в нижнем левом углу, глядя по диагонали на низкий горизонт, где блистающий рассвет бросал в небо лучи, опаляя дно туч и пуская по нему кровавые отсветы. На переднем плане располагался корабль Улисса; его позолоченный корпус, отделанный красными и черными полосами, двигался слева направо в центр холста, направляясь в открытое море. Вода сонная и спокойная, крошечным волнам едва хватает энергии добраться до берега, но на борту все заняты делом: на палубах полно народу, весла в воде, матросы суетятся на реях, лихорадочно ставя узорчатые паруса или поднимая красные флаги. За ними, почти в темноте, темнеет остров Полифема.

Мне кажется, что еще до того, как я сознательно отметила какие-то детали, я знала, что эта картина не похожа на другие — или, скорее, что она каким-то образом совмещала все другие; как песня, из которой до сих пор ты слышал только несколько нот и половину припева, теперь она объединяла все те особенности, которые я заметила раньше, и чудесным образом сливала их в великолепное целое. Тут было и прекрасное, но безжалостное солнце, и вход в подземный мир — устье пещеры Полифема, черноту которого на этот раз нарушал не блеск змеи, а единственное красновато-золотое пятно, которое могло быть светом как костра внутри, так и солнца снаружи; и странные гибриды — то ли два предмета сразу, то ли один превращался в другой. Нос корабля Улисса был разверстой рыбьей пастью, и его форму повторяли две огромные дугообразные скалы в море позади него; а вокруг в пене играли серебристые фигуры — нимфы? духи? — которые постепенно угасали до прозрачности, пока не сливались с водой и не исчезали. С правого края холста их приветствовала фигура на носу другого корабля, которая поднималась вверх, как сжатый кулак, — или одна из странных конечностей-плавников, плоть, рыба и дерево разом — перед скоплением облаков, которые, если посмотреть внимательнее, были лошадьми колесницы Аполлона, вывозившими солнце в небо. А силуэт самого раненого гиганта, вздымавшегося над своим островом, был таким смутным, что вполне мог оказаться тучей или покрытой туманом вершиной горы.

Каждый из этих элементов сам по себе вызывал бы тревогу, но вместе они внушали некое сонное очарование, которое на мгновение заставило меня думать, что теперь я разглядела (хотя и не могла выразить словами) истинные намерения Тернера. Тема была достаточно мрачная и подана до безумия странным способом, но (по крайней мере, на этой картине) красота, похоже, наконец-то перевесила ужас и безумие, впитала все низкие элементы нашего бытия и превратила их в золото. Я взволнованно открыла записную книжку и написала: «Волшебник. Алхимик».

Едва я закончила, как меня заставил вздрогнуть (это видно по длинному хвостику «к» в слове «алхимик») чей-то голос, произнесший у моего локтя:

«Великан Полифем был могуч и свиреп,

Но Улисс оказался хитрее…»

Я изумленно оглянулась. Это была леди Мисден — она подняла руку и дала знак слуге остановить кресло возле меня. Без всякого перерыва она продолжила:

«…кровожадный Циклоп в результате ослеп

И о встрече с Улиссом жалеет».[3]

Голос у нее был слабый, но что-то в нем заставляло прислушаться — не повелительный тон, которого можно было бы ожидать от женщины ее положения, а какой-то оперный размах, словно это было представление, а не разговор. Я заметила, что несколько человек на нее оглядываются, будто ожидая, что она вот-вот запоет; честно говоря, я и сама почти ждала того же, потому что не представляла, о чем она может говорить. Она вполне могла оказаться сумасшедшей, которая вспоминает развлечения юных лет, как Уолтерова старуха в Хэндкорт.

— Том Дибдин, — сказала она вместо объяснения.

Имя было знакомое. Каким-то образом оно напомнило мне о каретах и парусных кораблях, о ветреных весенних утрах в те времена, когда железные дороги и заводы еще не превратили Англию в большой механизм и не окутали ее дымом, — но я пока не могла сообразить, откуда оно взялось.

— «Без ума от мелодрамы», тысяча восемьсот девятнадцатый год.

Тогда я вспомнила: мой отец очень любил «Воспоминания» Томаса Дибдина, когда я была маленькая, но мне читать их запрещал, опасаясь, что книга меня совратит и заставит сбежать из дома, чтобы поступить в бродячий театр, как его автор. (Этот запрет, конечно, только увеличивал для меня привлекательность книги, заставляя раз за разом пробираться в библиотеку и глотать две-три страницы баек про актрис и режиссеров, пока приближающиеся шаги не заставляли меня бежать.) Но я все равно не понимала, при чем тут Тернер; должно быть, недоумение отразилось у меня на лице, потому что леди Мисден указала дрожащим пальцем на картину и сказала: