Игра престолов: прочтение смыслов - [50]

А.М.: Его и губит в конечном итоге…

М.Ш.: Да, да, совершенно верно. Эффективность его в конце концов и губит. Мало того, что он кладёт все силы, чтобы сделать свою семью правящей элитой страны, но что мы получаем в итоге? Старший сын от власти отказывается, дочь, наоборот (мы чуть попозже об этом поговорим), за эту власть цепляется, а умирает он, большой молодец, от руки собственного младшего сына, если, кстати, это его сын, но об этом, я думаю, мы узнаем из очередной книги «Песни льда и пламени». Но трон пуст. Вот мне интересно, что тут можно сказать, согласны ли вы со мной, коллеги, или я как бы притягиваю за уши.

Е.В.: Я думаю, что очень смешная у меня ассоциация сейчас. У меня ассоциация с теорией поля Пьера Бурдье, которая побуждает проанализировать этот мир как поле власти, подумать о том, как оно устроено. Да, на поле есть позиции, которые не зависят от агентов, которые скорее заставляют агентов желать занять позицию, да? Соответственно, эти позиции опасны, если они пусты. То есть если трон пустой — это позиция, которая, естественно, остаётся свободной, и поэтому, так сказать, агенты проявляют свою агентность и игра начинается. Самая главная позиция — она всегда пуста, и все хотят её занять. Начинается борьба, соперничество — так устроена власть. Я думаю, что это очень поверхностная и даже, возможно, неправильная концептуализация.

М.Ш.: Но это же чистой воды, конечно, «Алиса в Зазеркалье», где надо очень быстро бежать, чтобы остаться на месте, и Алиса передвигается по шахматным клеткам, чтобы занять позицию королевы.

Е.В.: Ну, главная метафора Бурдье — это метафора спортивной, в основном, игры, но можно и с помощью шахмат это попытаться понять.

А.М.: Да, но если мы говорим о вакансии поэта, о вакансии правителя или о какой-либо ещё вакансии, которая опасна, то под вакансиями имеется в виду не просто то, что общество назначило некое место, от которого оно ожидает каких-то решений, что оно пытается призвать кого-то в рыцари. Но и то, что сам рыцарь должен учиться той импровизации, которой он до этого не обладал. Допустим, эти испытания были довольно часто в средневековом рыцарстве: например, история Персифаля, который мне постоянно вспоминался при чтении Мартина как образец, потому что Мартина сравнивают с Толкиеном, от которого он постоянно отталкивается, постоянно говорит, в чём он не согласен с ним. Все эти его не очень приличные, иногда приличные замечания о Толкиене в многочисленных интервью, надеюсь, мы ещё обсудим.

Е.В.: Обсудим однозначно.

А.М.: Но я бы, конечно, сравнивал с вагнеровским миром, потому что то, что делает Персифаль, что Тангейзер, что, в общем-то, Менизингер, тоже представляет собой рыцарскую этику. В некоторые моменты они должны следовать своему рыцарскому кодексу, и тогда они правильны, когда они следуют своему кодексу во всём. Они должцы пройти эти испытания, пройти по этой лестнице. Но когда речь идёт уже о том, что они достигают некоего места преображения, некоего места апофеоза, то, что соответствовало их преображению или уподоблению Христу, поскольку мир Вагнера, средневековый, достаточно христианизированный, — то нужно как раз совершить действие, которое рыцарским кодексом не подразумевается. Рыцарь должен, например, поухаживать за больным королём, что является полным нарушением рыцарской этики, полным опрокидыванием всех иерархий, но на этом и происходит, собственно, гибель героя средневекового и, соответственно, вагнеровского.

Е.В.: Ну, то есть это лиминальная фаза.

A.М.: Лиминальная фаза. Другое дело, что Мартин отличается от Вагнера, отличается от средневековых легенд тем, что там, вде у Вагнера в Средние века история кончается, по сути дела, — для Мартина здесь история только начинается. Неудачная епифания, собственно. Для ХЕК века это точно неудачная епифания, что для Вагнера, что для Достоевского и Толстого в главные, в общем-то, сюжетообразующие моменты, — невозможность, так сказать, епифании.

B.Б.: Трон кажется пустым не только потому, что необходимо, чтобы игра велась. А ещё и потому, что, когда система в покое — собственно говоря, на неё скучно смотреть. Тут ещё дело в том, что трон как бы посередине всего и, поскольку это всё же не реальная жизнь, а книжка, и она создана воображением, то все эти разные стороны мартеновского мира, мартеновского материка или континента, подобны стереотипам. Вот у нас есть Север. Север — это суровые мужчины с бородами, которые заняты каким-то суперважным делом, Стена там стоит, защита Стены, жизни.

Защита самоидентичности. На севере суровые следопыты, на юге непонятная, непонятно откуда взявшаяся орда антилюдей — дотракийцев, о которых на конференции у нас Рома Шляхтин рассказывал, что они намеренно выведены как антицивилизация. Он сравнивал это с тем, как Геродот описывал персов, то есть скифов. А если дальше на восток, там какая-то дикость, что-нибудь совершенно безумное, какая-нибудь армия кастратов, например.

М.Ш.: Нет, там дальше ещё более непонятно — Красный Бог, Страна Теней, всё как полагается.

В.Б.: Это Трон — он посередине. Но такие разные вещи между собой примириться в принципе не могут, хотя я думаю, что мы увидим ещё, конечно, — надеюсь, что и в кино — атаку дотракийцев на армию мертвецов. Ну, дракона уже увидели, в любом случае. Трон — место, где, по идее, должны равнодействовать все эти силы, а они несовместимы — и он неизбежно окажется пустым, потому что они постоянно взаимно аннигилируются.