Игра нипочём - [23]

– Перегонять Америку нам нельзя, – улыбнулся Петя, – увидят наш голый зад… Слышала про эпопею по размагничиванию кораблей? Всё почти как у проклятых, и тоже не абы кто возглавлял – Крылов, Иоффе, Курчатов… Так вот, размагничивание – это официально, а на деле «Элдриджей» у нас была чуть не эскадра, вот тут они перечислены. Следующим этапом куда-то запичужили бронепоезд «Красный»… в коммуне остановка, вот только где она, та коммуна… Потом, конечно, тоже занимались вовсю, но здесь уже засекреченность страшная, не подберёшься… Ну и апофеоз – тоже почти как в Америке, видимо, закономерный в плане фундаментальной науки. Исследовательский радиокомплекс «Сура». Нижегородская область. Сугубо мирный, естественно.

– Кстати, о «Суре», – кивнула Варенцова. – Надо откорректировать Наговицыну легенду. Пусть он просит у Панафидина красную ртуть не на подрыв кремлёвского бункера и секретного метро, а на ликвидацию «Суры». И намекает не на чеченцев, а на арабов из «Флейты небес». Чует моя душенька, если Панафидин на HAARP дал… чем «Сура» хуже? Одни и те же яйца, только в профиль.

– Ясно, – нахмурился Седов. – Ясно… бегу к Наговицыну. Разрешите идти, товарищ подполковник?

В глубине души он был недоволен. Существуй на свете хоть какая-то справедливость, пошёл бы к Панафидину сам…

– Идите, – тоже перешла на строгое «вы» Оксана, но, как только за Петей закрылась дверь, улетела мыслями весьма далеко от красной ртути и глобальных проблем.

«Значит, говоришь, гадюшник, рыжий кот, обрезанный мудрец и монеты в лапы? Ну и ну, чудеса… Ай да Тихон, ай да поганец…»

Песцов. Свидание у памятника

Он уже понимал, что на службу завтра ему не идти, и, когда утром, ни свет ни заря, запищал телефон, – схватил трубку, догадываясь, откуда звонок.

– Семён Богданович, никак ты? – отдалось в ухе. – Ну что ли, касатик, здравствуй. Это касаемо домика-пряника, служивый сказал, ты, дескать, согласный… А коли так, надо бы потолковать. Душевно, келейно, с глазу на глаз. Ты как, голубь, не против?

Голос, даром что старушечий, был какой-то фатовской, ёрнический, исполненный незлобивой иронии. Словно опытная периферийная потаскуха беседовала с пока ещё невинным клиентом.

– Не против, – ровным голосом ответил Песцов и сел на кровати. – Где, когда?

– По левую руку от перепутья, где вчерась ты не разминулся с «зубилом», есть палисадник. А в ём памятник. Чугунный. Так вот по правую руку от статуи, ежели к ней повернуться задом, стоят лавочки. Будь на самой крайней через час… Ну что, голубь мой, осознал? Тогда лети себе. Я твою физию знаю, подойду. Вот тогда-то мы с тобой… душевно, келейно… Давай.

И голос в трубке умолк.

Песцов посмотрел на часы…

С учётом расстояния и неизбежных утренних пробок получалось, что времени у него было всего ничего. Пришлось на скорую руку глотнуть кофе и обойтись без душа, а в качестве зарядки использовать марш-бросок до стоянки…

В итоге он прибыл на место за десять минут до назначенного рандеву. Поставил машину так, чтобы просматривалась из сквера, глянул по сторонам и зашагал по аллейке.

Чугунный памятник, на который он, проезжая, обычно не обращал внимания, показался знакомым. Ну да, ещё телепередача была, как его открывали. Осенью здесь нашла упокоение очередная скульптура, подаренная городу на Неве известным московским ваятелем. Стараниями этого мастера металлических Петров у нас должно было скоро стать не меньше, чем некогда – Владимиров Ильичей. Песцов помнил благородные седины художника и его сдержанную обиду: место для изваяния виделось автору не иначе как против Мариинского дворца, через мост от знаменитого, вздыбившегося на двух точках коня, чтобы композиция площади обрела уже окончательное завершение. Или на Стрелке, чтобы свадебные кортежи подъезжали пить шампанское и фотографироваться с чугунным царём. А неблагодарные питерцы вместо этого загнали его вымечтанное-выстраданное детище, венец всей творческой жизни, куда Макар телят не гонял…

Песцов присмотрелся к памятнику и понял, что давнее телевизионное впечатление не обмануло. Трёхметровый Пётр стоял как аршин проглотив, держал левую руку в кармане, а правую – сжатой в кулак, пустые глаза смотрели в сторону невидимой отсюда Большой Невки. Бутылок из-под шампанского у постамента не было видно, зато в наспех выкопанном пруду за зиму прижилась кабельная катушка. И надо всем этим плыло северное апрельское небо, такое же равнодушное, холодное и непогожее, как вчера…

Крайняя скамейка по правую руку оказалась украшена мемориальной табличкой, гласившей: «Это дар от депутата Миловидова своему постоянному электорату». Рядом было вырезано крупными буквами: «Зенит – чемпион» и помельче: «Шерстобитова сука», «Антон + Денисик = любовь». Ну и, естественно, в разных сочетаниях всё богатство русского языка.

Песцов глянул на часы, сел, время свидания приближалось. Шум уличного движения приглушённо доносился сюда, зато громко орала хозяйка овчарки, опрометчиво спущенной с поводка:

– Рекс, стоять! Стоять, кому я сказала! Ко мне! Ко мне, говорю! На! На!.. Ну что за собака…

Но вот сзади послышались шаги, старческое кряхтение, стук палки… и из-за чугунного Петра появилась ухмыляющаяся старуха. Не трогательный божий одуванчик и не та крепкая русская бабка, что со своим дедкой тянула из земли упрямую репку. Именно старуха, карга, старая перечница, ведьма, омерзительная во всех аспектах и планах. Лицом и манерами она напоминала Шапокляк, а одета была в жуткое пальто, бесформенную шляпку и боты «привет с кладбища». В правой руке старуха держала саквояж, в левой – суковатую палку, а синюшные, тронутые герпесом губы слюнявили погасшую «беломорину». И всё это – не считая тошнотворного (Песцов оказался как раз с подветренной стороны), едва ли не трупного запаха, ею распространяемого.