Игра на вылет - [40]

— Химчистка, да? — говорит коренастый дежурный, когда прохожу мимо его безотрадного поста против входной двери.

Знаю о нем лишь то, что он по специальности столяр; выглядит добряком, но, если в увольнительной напьется, бывает агрессивным. Ко мне еще до недавнего времени относился с привычным презрением старослужащего к новобранцу, салаге, но с прошлой недели, когда я ему в открытом кузове грузовика под рев мотора по его просьбе прочитал примерно десять любовных стихотворений, чувствую с его стороны явное уважение.

— Точно, — отвечаю я. — По первому разряду.

Ближайшая дверь общежития открывается, и в коридор летит стеклянная банка консервированной кислой капусты: с глухим треском она ударяется о стену и разлетается на куски. Дежурный невозмутимо засовывает указательный палец в ухо. Капуста медленно растекается по латексному покрытию. Из комнаты выбегает новичок в казенной оранжевой пижаме и, испуганно поглядев на дежурного, опускается на колени и начинает собирать осколки на жестяную лопату.

— Идешь стебаться, салага, да? — констатирует с улыбкой дежурный.

Молодой солдат поднимает голову. Дежурный громко, недовольно чмокает и толстым указательным пальцем указывает на осколки. Парень, отвернувшись, продолжает работу с еще большим рвением.

— Надеюсь, — отвечаю. — Именно на это и надеюсь все эти пять недель.

— Стёб, как ни верти, самолучшая поэзия, верно?

Послушно киваю. По коридору ширится кислый запах капусты.

На вокзале в Бржеславе звоню из автомата Яне; поднимая трубку, замечаю проходящий патруль в красных беретах. Мне представляется абсурдным отдавать честь с трубкой, приложенной к уху, и я поворачиваюсь спиной. Внутренне надеюсь, что ротмистр, командир патруля, не окажется идиотом.

— Томичек, дорогуша!

— Не доберусь, Яна. Не разрешили мне.

Молчание. Разочарование или облегчение? — думаю.

— Томичек, я буду плакать. Я правда буду плакать.

— Я не виноват, Яна.

Разговариваю с ней еще пять минут и прощаюсь. Вешаю трубку и направляюсь к кассе. Поеду к Джефу.

У меня первая увольнительная, и я еду в другую казарму.

Автор

Извещение о смерти одноклассника Индржиха (трагически погиб в автокатастрофе на военной действительной службе) застает автора в то время, когда он у гаража родительского дома складывает уголь. Он замечает почтальоншу, идущую к калитке, и тут же исчезает в подвале: не хочет предстать перед ней с немытыми волосами и в грязном зеленом ватнике, воняющем серой. Напрягает слух — отчетливо слышит, как хлопает крышка почтового ящика, и, как всегда, не может побороть радостное ожидание знаменательного известия (в глубине души знает, что этот оптимизм ничем не оправдан, ибо в своей жизни он пока не совершил ничего, чтобы действительно получить такое известие). В ящике — белый конверт. Сразу же замечает зловеще просвечивающую черную окантовку: хотя он и не график, но у него есть чувство пропорции — ее толщина кажется ему чуть ли не вульгарной. Открывает конверт… как? Не розыгрыш ли? Возможно. ИНДРЖИХ НЕЕДЛЫ. Все, о чем ты мечтал, теперь угасает.

В первые секунды он воспринимает эту новость как назойливый, омерзительный розыгрыш и тут же пытается отвергнуть ее. Нет, какая нелепица! Он снова читает извещение о смерти и понимает, что это правда. Да, Индржих мертв. И что теперь? Он принуждает себя проникнуться волнением, которого пока не ощущает. Напустив на себя горестный вид, сморкается угольной пылью. Что ему делать? Перестать возиться с углем? Сказать отцу, что бросил уголь, потому что погиб его одноклассник? Он вкладывает траурное извещение обратно в конверт, конверт сует в карман ватника и берется за лопату. Итак, у нас уже началось, осознает он.

Ева

В середине ноября 1988 года к ней по дороге на аэробику забегает Мария: в следующую субботу она едет к Карелу в Словакию, не хочет ли Ева присоединиться?

Ева ищет отговорку: хотя она и обещала Джефу в ноябре обязательно приехать (один назначенный визит, к его огорчению, она уже отменила, и в ближайший уик-энд ей все равно надо съездить в Словакию), но ее пугает мысль, что придется совершить этот длинный путь именно с Марией. Не то чтобы она не любила ее, просто ей кажется, что между ними не очень много общего, и скорей всего им не о чем будет говорить. Может, не последнюю роль тут играет Мариин костюм из болоньи и огромная спортивная сумка, что висит у нее на плече — вопреки врожденному пластическому дару, мир спорта чужд Еве.

— Поедем, — уговаривает ее Мария. — Будет здорово, если поедем вместе.

— Себастьяна не берешь?

Себастьян в Евиных глазах — вторая проблема. Не раз случалось, что в ее присутствии дети его возраста всегда сначала оторопело молчат, а когда она, прилагая немалые усилия, завоевывает их, без памяти в нее влюбляются. Не отходят от нее ни на шаг, садятся к ней на колени, без конца щекочут ее и возятся с ее волосами.

— Нет, оставлю его на бабушку. Мы хотим снять на ночь гостиницу, ясно?

Ева смущенно кивает.

— С тех пор как он служит, мы ни разу еще не спали, — добавляет Мария с обычной прямотой. — Вы, наверное, да?

— Нет, — краснеет Ева.

— Вот видишь. Поедем.

Дорога в конечном счете приятнее, чем она предполагала. Само собой, они привлекают внимание, но то, что при других обстоятельствах вызывало бы в Еве неловкое смущение — все эти посвистывания, долгие взгляды и другие проявления симпатии, — сейчас, когда они вдвоем, как ни странно, забавляет. Развлечения ради она пробует представить Марию и себя мужскими глазами: симпатичная высокая брюнетка, вторая — чуть ниже ростом, привлекательная блондинка… Они покупают билеты на сидячие места, однако почти весь путь проводят в вагоне-ресторане, где официанты говорят исключительно по-венгерски. Они заказывают обед и по три кружки пива — это Евин личный рекорд. Чуть ли не все кажется им комичным: старший официант, розовые лампочки с бахромой над каждым столиком, названия станций и даже люди, ожидающие на перронах. Временами они хихикают, как две молоденькие девчонки.