Игра на своем поле - [10]

– Пусть и у вас свои заботы, – нарушил, наконец, молчание Хармон Нейджел, – но вы хоть по крайней мере не ректор. Помните, в средние века люди верили, что каждый епископ непременно обречен гореть в аду лишь за то, что он епископ? О ректоре колледжа можно сказать то же самое.

Чарльз невнятно промычал нечто сочувственное.

– «Скромный гуманитарный колледж, – процитировал ректор, – основанный баптистами, республиканский по ориентации, расположенный неподалеку от процветающего города, в прелестной местности, на лоне природы…» – была когда-то природа, а теперь на нас от подножия холма надвигаются наши собственные трущобы: прачечные, бары, закусочные… Чарльз, вы случайно не знаете, это правда, что наше студенческое кафе – попросту вестибюль публичного дома?

– Говорят.

– М-да. Почему, о почему эти детки не способны предаваться своим грешным радостям втихомолку? Теперь придется что-то предпринимать. Или вот еще: взгляните-ка. – Он приподнял со стола пачку бумаг и с безнадежным видом уронил обратно. – Вот, скажем, миссис Пэриш. Ее покойный супруг был у нас попечителем года так до тридцать седьмого, и она недоумевает, почему мы ей больше не присылаем билетов на футбол. И недоумевает, заметьте, в довольно категорической форме. А так как у миссис Пэриш куча денег, которые она могла бы завещать колледжу, это недоразумение заслуживает серьезнейшего внимания. Или, например, группа наших выпускников из Питсбурга. Думали, думали все эти годы и додумались, наконец, направить нам послание, в котором призывают колледж отвергнуть языческие традиции древних греков и построить образование «на незыблемой основе христианской веры». Масса практических предложений, как провести вышеупомянутую реформу наилучшим образом, и на каждое придется так или иначе отвечать. А под конец спрашивают напрямик: как это, мол, я считаю возможным защищать «суетные, полные гордыни философские концепции Афин и Рима»?

– Почему бы не предложить им разработать этот план детально? – заметил Чарльз. – Выгадали бы год-другой передышки, а к тому времени, глядишь, они бы все и забыли.

– А-а! Берегитесь, Чарльз! Я вижу в вас задатки администратора! Еще один пример, последний. Капитан полицейского участка с шоссе ? 10 задержал одного из наших юных джентльменов за то, что тот в понедельник вечером пытался, насколько я понимаю, поставить свой автомобиль на то место, где уже стояла полицейская машина. Получив замечание, молодой служитель наук, еще и пьяный ко всему прочему, крупно поговорил с капитаном полиции, которому не оставалось ничего другого, как его арестовать. После чего постепенно выясняется, что машину он взял на вечер у товарища, что машина не застрахована и водительских прав у парня нет. Тем не менее капитан Прайс заверяет меня, что ему меньше всего хотелось бы доставлять неприятности колледжу, к которому он всегда питал самые дружеские чувства. Однако родители студента, которых известили об этом происшествии, сегодня утром заявили мне по телефону, что все это безусловно сплошное недоразумение: их ребенок никогда в жизни не совершил бы ничего подобного, да и вообще он не умеет водить машину. Вот так и сижу пока что между двух огней. Вы, конечно, думаете, что я вас хочу разжалобить своими горестными излияниями, а, Чарльз? – Ректор расхохотался молодо и задорно. – А ведь и верно, хочу! До того приятно иной раз взять и высказаться! И, между прочим, без всяких коварных задних мыслей, честное слово. Должен ведь и мне кто-то посочувствовать, я тоже человек. Только ради бога, Чарльз, не сидите с таким угрюмым лицом. Можно подумать, что я собираюсь заставить вас поступиться вашей честью.

– Что ж, разве нет? – Правда, это было сказано с улыбкой.

– Разумеется, нет! – быстро ответил Нейджел. – Хотя, – добавил он, помолчав, – если б понадобилось, заставил бы, будьте уверены.

Чарльз кивнул – он в том не сомневался. И оттого, что ректор сказал ему правду, у него чуточку отлегло от сердца.

– Послушайте, Чарльз, – снова заговорил Нейджел. – Я вас уважаю и люблю. Я считаю вас отличным преподавателем. И ' я знаю, что, как большинство отличных преподавателей, вы, разумеется, относитесь к административным работникам с тихим презрением. Я очень ясно представляю себе, как вы отозвались бы, скажем, обо мне. «Нейджел? Очень приятный человек, но должность его, конечно, погубила. Мог бы стать педагогом, а превратился в обтекаемый чернильный прибор». Вы бы сказали это, Чарльз, самым корректным тоном: без сожаления и без насмешки, просто констатируя, что дело обстоит именно так. – Чарльз хотел было запротестовать, но ректор жестом остановил его. – Я не обижаюсь и не виню вас. Больше того, я бы даже сказал, что в известном смысле вы правы. Я тоже, как вы знаете, был когда-то преподавателем и думал точно так же. А сейчас иной раз погляжу в зеркало на свою энергичную, мудрую и бледную физиономию и скажу себе: «Теперь ты, друг, выдающийся воспитатель». – Он засмеялся.

– Надо же кому-то заниматься организационной стороной, – не слишком убежденно сказал Чарльз.

– Это звучит вроде «должен же кто-то быть дворником». И тем не менее это верно. У нас в колледже я и есть этот «кто-то». Вы когда-нибудь задумывались, Чарльз, что это значит – «заниматься организационной стороной»? Чего это стоит? Я, например, не задумывался, пока не взялся за нее. Преподаватели, как правило, этого не учитывают – да и с какой стати, собственно, им учитывать? У меня на ночном столике лежат две книги: библия и «Государь» Макиавелли. И та и другая почти одинаково необходимы, но «Государь» все-таки лежит сверху. С некоторыми оговорками – ведь нам здесь не часто приходится решать вопросы жизни и смерти, и поэтому, вероятно, мы пользуемся академической свободой, иными словами, свободой оставаться в академических рамках, но, в сущности, как я уже сказал, с некоторыми оговорками, ректор мало чем отличается от государя Макиавелли. Так, например, он может подняться до своего положения различными способами, и некоторые из них весьма похожи на узурпацию власти или дворцовый переворот. Ректор правит своими «подданными», то бишь студентами, и в личном общении с ними он добр и снисходителен в лучшем смысле слова. Он облечен такой властью, что ему, кажется, нет надобности даже применять ее – опять-таки, разумеется, в личном контакте. В то же время в нем есть и нечто далекое, недоступное и таинственное, ибо он не просто власть, а как бы живое и зримое воплощение принципа власти. Однако его главная опора и вместе с тем главный источник опасений – это его знать и его придворные, то есть преподаватели и административные работники. Великие бароны-разбойники от социологии, английской литературы, естественных наук… вы меня понимаете? Ими он тоже правит, но лишь как primus inter pares (Первый среди равных (лат.)), и это все, в чем он может положиться на книгу Макиавелли. Остальное зависит от него самого, от того, как он сумеет поставить себя с ними. А ведь они – народ дошлый, Чарльз, им палец в рот не клади! Как ни странно, даже самый заумный книжный червь, из тех, кто по целым дням пропадает в библиотеке и гложет кадастровую книгу (Земельная опись Англии, произведенная Вильгельмом Завоевателем в 1086 году) или «Начала» Ньютона, даже и он дошлый парень и может одним щелчком сбить ректора с его пьедестала, да так ловко, что тот и опомниться не успеет. Ну-с, а кроме вышеизложенного, есть еще общество выпускников, есть попечители, есть в конце концов и остальной мир – другие княжества, другая субординация, другие властители и боги, на фоне которых фигура ректора сжимается до микроскопических размеров. И под натиском всех этих сил государю нужно сохранять не только равновесие, но по мере возможности и достоинство.