Игра колибри - [63]

– И тут ты ошибаешься, Адам. – Виктор покачал головой. – А как же тот факт, что люди под гипнозом вспоминают то, что случилось с ними очень давно, цитируют наизусть прочитанные книги и услышанные речи, как такое объяснить?

– Не знаю. – Я пожал плечами.

– А все дело в том, что мы никогда и не запоминали того, что с нами было! Все, что нас окружает, записано в информационном поле, я называю его кинолентой, как в старом пленочном кино, и таких кинолент бесчисленное количество. Мозг не запоминает саму информацию, он запоминает место на этой киноленте, нужный кадр, понимаешь? Мы храним только адреса информации и методы их обработки. Логика, интуиция, закономерности. А больше ничего.

Я сидел с открытым ртом и смотрел на сияющее от радости лицо Виктора. Было видно, что ему приятно делиться собственным открытием, в особенности учитывая то, кем я работаю и какими знаниями о мире и его устройстве обладаю. Признаться, я сам редко задумывался, как именно устроен наш разум и как нам удается укладывать туда все – от знаний о ядерной физике до любви и искусства, но теория – а я пока иначе не мог относиться к сказанному – была довольно интересной.

– Выходит, мы живем в мире кинолент, если, конечно, выражаться образно?

– Да, Адам, я назвал это кинолентами для наглядности, но тем не менее это что-то очень похожее на них. По крайней мере, так можно объяснить пророков и провидцев, дежавю и, что тебе будет несомненно близко, одновременное или почти одновременное открытие двумя разными людьми в разных концах света одного и того же. Будь то лампочка, радио или электричество. Я склонен полагать, что гении способны сами выбирать кадр для подключения к киноленте и делают это на интуитивном уровне. Так рождаются великие мелодии и великие открытия.

– Виктор, прошу тебя, скажи, что все это лишь теория, иначе мне придется потребовать от тебя доказательства или я не смогу относиться к тебе как к ученому.

Он серьезно посмотрел на меня без тени обиды и непонимания и тихо сказал:

– Конечно-конечно, Адам, теория, и ничего больше. – Он спрыгнул со стола и, пружинистым шагом приблизившись к разлапистому молодому растению, судя по листьям – банану, указал на его округлый ствол: – Я предлагаю поставить гнома сюда, а? Что скажешь? И из беседки хорошо видно, и с дорожки для прогулок.

– По-моему, отлично, – согласился я.

Он хмыкнул в ответ и повел меня дальше по саду, рассказывая, откуда родом деревья и как именно попали сюда. Про теорию кинолент больше не вспоминали, и я беспокоился, что моя реакция задела этого, безусловно, умного и проницательного человека. Как и любой ученый, он интуитивно искал поддержки собственным теориям, а высказал лишь сомнения. Виктор тем временем увлеченно продолжал повествовать, как настоящий ботаник и любитель природы, делая акценты на особенностях ухода, таких как подрезка или график полива. Пройдя по большой дуге, мы вернулись к дому, и Виктор пригласил зайти на чашку чая или кофе.

Дом оказался просто огромным и удивительно прохладным, несмотря на летнюю жару. Внутри пахло сырой землей и свежей зеленью, отчего казалось, что кто-то только что резал пучок петрушки. Виктор рассказал, что это все благодаря конструкции крыши и стен дома, а также водопаду, устроенному рядом с камином. В центре дома, как огромное дерево, возвышался дымоход, по стенкам которого струилась вода. Она охлаждала и увлажняла воздух, затем, увлекаемая мощным погружным насосом, разносилась по тонким трубкам по всем стенам, где нагревалась, забирая лишнее тепло, и вновь сбегала по высокому дымоходу, расширяющемуся книзу, словно крутая гора.

Подниматься наверх мы не стали, а прошлись по первому этажу, где за стеклянной стеной виднелся спортзал, в центре расположилась гостиная и столовая, в которой Виктор распорядился подать холодный чай и мороженое. Мы сели рядом с небольшим озерком, окаймленным каменным берегом, куда и сбегала вода, и долго молчали, поедая нежное фисташковое мороженое с кусочками жареного миндаля.

– Виктор, почему ты все это мне рассказал? – совершенно искренне спросил я, так как был уверен, что он почти ни с кем не делился своей теорией, а она, как известно, такая же интимная и, соответственно, уязвимая сфера интересов любого ученого, как личная жизнь обычного человека.

– Не знаю, Адам. Мне кажется, я устал жить как отшельник и общаться лишь с садовником и домработницей. Видимо, старею и становлюсь более сентиментальным. – Он облизал ложечку и, положив ее в опустевшую стеклянную вазочку, посмотрел мне в глаза: – Я устал жить в одиночестве, а друзей среди американцев так и не появилось.

– И ты посчитал, что я могу стать твоим другом? – Я улыбнулся как можно более дружелюбно.

– Да, – спокойно проговорил Виктор.

– Приятно слышать, но у меня слишком много всего дурного в жизни, начиная от алкоголя и заканчивая личной стороной дела, так что я боюсь показаться унылым засранцем.

– Пускай. – Виктор смерил меня взглядом. – Я тоже не самый веселый на свете парень, да и выпить вина всегда рад. Главное, приятель, перцем не стареть.

Мы рассмеялись тепло, по-дружески, словно знали друг друга очень давно, просто никак не могли встретиться из-за повседневных дел. Перед тем как стройная женщина лет сорока с толстой косой черных волос, огромными глазами так любимого мной кофейного оттенка принесла нам чай, мы говорили о науке и вспоминали жизнь в России. Нет, не критиковали и уж тем более не ругали, а ностальгировали, бережно перебирая каждую деталь и особенность.