Игра и Реальность - [12]

С этого момента пошло развитие идеи символов. Потеря ее предыдущего психоаналитика «навсегда останется важнее, чем тот аналитик, который со мной сейчас». Она добавила: «Может быть, вы сделаете для меня больше, но он мне больше нравится. Хорошо, что я совсем забыла его. Его недостатки более реальны, чем ваши достоинства». Это, может быть, не точные ее слова, но это то, что она преподнесла мне понятным языком, то, что она считала необходимым, чтобы я понимал.

Картина дополняется темой ностальгии — ненадежная зацепка, чтобы сохранить внутреннюю репрезентацию потерянного объекта. Позднее мы еще раз столкнемся с ней (смотри главу 2).

Затем пациентка говорила о своем воображении и о границах реального. Она начала со слов: «Я действительно не верила, что ангел стоит у моего изголовья; с другой стороны, я когда-то носила орла, прикованного к запястью». Это было несомненно реальным для нее, и акцент был сделан на словах «прикованный к запястью». Также у нее была белая лошадь, реальная настолько, насколько это вообще возможно, и она «каталась на ней повсюду, привязывала ее к дереву и все такое прочее». Ей бы хотелось сейчас действительно иметь свою собственную белую лошадь, с тем чтобы суметь войти в реальность данного переживания и прийти к этому переживанию неким иным путем. Я почувствовал, пока она говорила, как просто было бы назвать эти идеи галлюцинаторными, учитывая возраст пациентки и ее исключительный опыт переживания повторяющихся потерь во всем остальном очень хороших родственников. Она воскликнула: «Я поняла, что я хочу — то, что никогда меня не покинет». Мы это сформулировали так — реальна та вещь, которая сейчас не здесь. Цепь — это опровержение отсутствия орла, который является позитивным элементом для пациентки.

Далее мы перешли к символам, которые были не так ярки. Она утверждала, что у нее довольно долго получалось делать символы реальными, несмотря на случаи сепарации. Мы оба одновременно пришли к тому, что ее прекрасный интеллект тут был использован по полной программе. Она рано начала читать, и читала очень много; она много думала, рассуждала с самого раннего возраста и всегда использовала свой интеллект для дела, пользовалась этим. Но она (мне кажется) почувствовала облегчение, когда я сказал, что когда используешь свой разум таким образом, всегда есть боязнь умственного нарушения. Тогда она быстро переключила свои интересы на аутичных детей и на близкую привязку к шизофрении ее друга, на состояние, которое как раз иллюстрирует идею умственного дефекта, несмотря на хороший интеллект. Она почувствовала огромную вину за то, что гордилась своими отличными умственными способностями, которые всегда были достаточно очевидны. Ей было тяжело думать о том, что ее друг, возможно, имел неплохой интеллектуальный потенциал. Хотя необходимо сказать, что его случай ввел ее в заблуждение; на самом деле там мы имеем пример нарушения умственного развития как разновидность психического заболевания.

Она описала множество способов справиться с сепарацией. Например: взять бумажного паучка и отрывать ножку каждый день отсутствия мамы. Еще у нее были вспышки, как она их называла, когда внезапно перед глазами возникал ее пес Тоби, игрушка: «О, это Тоби». В семейном альбоме на одном из отпечатков она изображена вместе с игрушечным Тоби, которого она помнит только по этим вспышкам. Это выводит разговор на тему ужасного инцидента, когда мама сказала девочке (пациентке — Прим. пер.): «Все время, пока нас не было дома, мы „слышали“, как ты орешь». Они были на расстоянии четырех миль от дома. Тогда девочке было два года и она рассуждала так: «Могло ли так случиться, что моя мама сказала мне неправду?» Тогда она просто была неспособна справиться с этим и пыталась отвергать то, что действительно считала истиной, а именно тот факт, что мать лгала ей. Маме, скрытой под этой маской, было очень сложно доверять, а ведь все ей говорили: «У тебя такая чудесная мать».

Теперь стало просто сделать переход к идее, которая вначале показалась мне новой. Мы видели следующую картину: ребенок, у ребенка есть переходный объект, явно проявляется переходная феноменология; все это имело некоторое символическое значение, а для ребенка было абсолютно реальным. Постепенно или, возможно, в результате нескольких последовательных скачкообразных изменений, ею овладело сомнение в реальности той вещи, которую все это символизирует. То есть, вещь, символизирующая преданность и надежность матери, оставалась реальной сама по себе, но то, что она обозначала, не было таковым. Материнская преданность и надежность были ирреальными.

Кажется, мы подбираемся ближе к тому, что преследовало ее всю жизнь, отнимая ее детей, отнимая любимый животных, что привело ее к заключению: «Все, что у меня есть — это то, чего у меня нет». Попытка переключиться с негатива на защиту (до последней капли крови) от разрушения всего мира, была бы здесь безнадежной. Только негатив здесь поможет. Когда она поняла это, то сказала аналитику: «И что вы будете с этим делать?» Я промолчал и она продолжила: «О, я понимаю». Я подумал, что, возможно, ей не понравилась моя совершенно пассивная реакция. Я сказал: «Я молчу, потому что не знаю, что сказать». Она быстро возразила, что все идет правильно. На самом деле она была счастлива молчанию, она бы предпочла, чтобы я вообще ничего не говорил. Может быть как бессловесный аналитик я буду ближе к ее предыдущему психоаналитику, которого, и пациентка понимала это, она никогда не устанет ждать и разыскивать. Она всегда будет ждать, что он вернется и скажет: «Молодец!» или что-то подобное. Это будет длится и после того, как она забудет, как он выглядел. Я думаю, для нее это значило вот что: он погрузился ниже субъективного уровня и слился с тем, что она обрела, пока у нее была мама, до того как она стала замечать ее недостатки как матери, — то есть ее отсутствие.