Иголка любви - [7]

Это она ему сказала про ангела. Однажды (он был немного безумец) он решил, что никто в его жизни (а жизнь только-только начиналась), никто в его жизни не станет так пылко любить его, нервного, балованного студентика мединститута (он так решил), окинул нескладную Олю цепким умным взглядом, глубоко вздохнул, как ныряльщик с трамплина, и прыгнул с нею к себе в дом. К маме, папе и бабушке. Он привел эту Олю Васильеву, которая жила в общежитии, рассеянно и нерегулярно ела и донашивала школьные, какие-то безнадежно домашние платья, он ее привел и сказал:

— Мама, папа и ты, бабушка, которая не разговаривает со мной уже вторую неделю из-за провинности, которую все забыли уже сто лет назад! Слушайте все и смотрите, вот эта девушка, Оля Васильева, она на один курс младше меня. — Тут он начал кипятиться и заранее кричать. — Она будет детский терапевт, когда кончит институт, а это приличная, хорошая и надежная профессия. Что же вам еще надо?!

— Я умру, — сказала мама. — Нет, я умру.

— Что такое? — сказал папа. — Какая профессия? Марек, какая может быть профессия, когда ты еще не окреп?

И бабушка, которая не разговаривала с Мареком ровно две недели, баюкая в сердце обиду, вдруг всколыхнулась и подала голос.

Она говорила долго. Никто не помнит ее речь дословно, но смысл ее был такой: он, Марек, неблагодарный сын и внук, рвущий душу всем окружающим его родственникам, он эгоист и студент. Что он умеет, кроме как методично разбивать сердца своим родным?

И что он себе думает? Куда смотрят его восемнадцатилетние глаза? (И он начал пятиться. Вот была прекрасная возможность за все, за все отплатить Оле Васильевой, но он был в таком беспросветном отчаянии, что совершенно забыл про нее, неоформившуюся женщину в школьном платье, как много их — этих людей, и как он одинок среди них, и он пятился.) Куда смотрят его беспутные глаза? — безжалостно вопрошала охрипшая от двухнедельного молчания бабушка, и все стали смотреть на Олю Васильеву, прикусившую губу в чужом доме. Но это ж было смешно! Даже можно было не продолжать. Даже смешно! То есть и побеждать тут было некого! Ее даже накормили полноценным домашним обедом. И она испуганно проглотила его, этот обед. Она его проглотила, как пеликан, тупо пялясь в одну точку. Да, конечно ж, то было смешно — Марек, пахнущий лавандой, смуглый и единственный, и какая даже жестокая шалость — привел эту Олю Васильеву с ее прокушенным ртом. Она даже не умеет держать вилку. Она ее держит как топор. И вообще — кто прокусил ее? И что это за трогательное платьишко из какой-то фланельки. Можно подвести их обоих к зеркалу, и пусть они сами решат, как им идет стоять рядом. И их подвели. И единственное, что они оба сделали не сговариваясь (но с дружным великодушием, потому что любили друг друга, как умели — любили), — это, подведенные к зеркалу, они оба закрыли свои глаза и не видели, как они оба смотрятся рядом, два этих невзрослых любовника. Но те, кто не закрыл своих глаз при этом, снова убедились, что нет, не может Марек ничего иметь с этой прокушенной Олей.

О, какая то была бешеная боль! Он еще не был настоящим мужчиной! О, какая ярость раздирала его горячую грудь!

Он вывел ее на улицу. «Уходи! Уходи!» — кричал он и топал ногами. Ему было стыдно перед ней, своей первой любимой женщиной, и он тогда уже твердо знал, что у него будет много-много шикарных, самых лучших женщин, в сто раз, в сто миллионов раз лучше этой Оли, которая не смогла его взять и сама пусть платит за это!

Так вот она и сказала ему про ангела. Но он ничего тогда не расслышал. Он плакал. А потом, когда вдруг все вспомнил (про ангела), уже знал, что Оля-то эта Васильева больна была, печально и безнадежно, так что и ангел был взят из чудных мечтаний ее странного нездорового мозга, так что можно было не озираться испуганно по сторонам, ощутив легкий треск распрямляемых крыл, да и защита это была — неумелая месть оскорбленной женщины, для которой все ново в таких отношениях и которая мстить умеет пока что только собой. Все было, кроме всамделишного ангела. И он вовремя в это поверил.

Она сочиняла стихи, записывала их в тетрадки с конспектами. Все стихи посвящались ему. Она писала их длинными столбиками, вверху, над столбиками, ставила его инициалы. Она ему сказала про ангела вот что: «Ты так и знай, Марек, у каждого, кого любят, есть ангел. Это, — говорит, — такой специальный ангел. Он хранит того, кого любят, от всяких неприятностей, крупных и мелких. И несчастных случаев. Ангел это делает не для того, кого любят, а для того, кто любит. Потому что на самом деле ангел на стороне того, кто любит, и старается для него. Чтобы тот объект любви, когда к нему приходит любящий, был готов для любви, не занят своими неприятностями, синяками, и чтобы душа была спокойна и благоприятно предрасположена к временному слиянию с душой любящего. Ангел этот, как завхоз, бережет инвентарь для хозяина…» Он слушал холодно и замкнуто и думал — пусть! Пусть! У него будут самые шикарные, еще получше, женщины в нежных мехах и с улыбками не такими, а шикарными! А она ему говорила, Оля, блуждая по его лицу своим никогда не взрослевшим взглядом: «Вот, я не стану приходить, уйду однажды, но ты будешь знать, что я все равно тебя люблю, потому что ничего с тобой не случается. А как первый раз поскользнешься на апельсиновой косточке, так и знай — ангел бросил тебя, ты больше не объект». Он немного расстроился тогда и решил, что все следующие его женщины будут молчаливы, потому что больнее, чем словами, ему не делали. И он стал ждать, злясь на себя и не в силах не ждать, стал опасаться, как все нервные и пылкие натуры — он был немного суеверен. А Оля, уже с другой, теневой стороны, мучительно вглядывалась в него (никто не понимал, что с ней происходит, все знали, что у нее разрыв с Мареком, и так и думали — это от Марека, но это было не от Марека), она вглядывалась в него печально и обреченно и, видя, что он напряжен, еще успела крикнуть: «Правильно, ты не очень позволяй ему себя баловать! Сам приучайся жить без него, как без мамы в чужом городе».