Иголка любви - [32]

— Да.

— А потом?

— Расстрел, — сказал следователь.

Оля ахнула:

— Всех?

— Опять же не я. Уже следующие, — напомнил старик.

— Ну как же… а если… а если… не все, если некоторые не предатели окажутся?

— Не окажутся, — отрезал старик.

— Ну вот же, я же читала, в газете — милиция осудила, даже избила — и девять лет подростку дали тюрьмы, а он не убивал.

— Во-первых, — кивнул нетерпеливый следователь, — осуждает суд, а милиция ловит…

— Ну какая тут разница? — взвизгнула Оля. — Ведь подросток избитый, и тюрьмы девять лет, а он невиновный.

— Виновен, — сказал старик.

— Почему? — едва прошептала Оля.

— Это на взгляд обывателя можно найти оправдание подростку. Ну, представьте, что такое подросток, — сгусток инстинктов.

— Чего? — опешила Оля.

— Ну, он весь из этого… понимаете? Из секса.

— Ах вот оно что, да, да… Он тоненький, у него нежная кожа, чуть впалый живот, ключицы вразлет, чуть девичьи плечи, припухлые губы.

— Виновен! — воскликнул старик.

— Сколько же вы их, предателей… а как… а что они говорят на допросах у вас? Они знают, что их расстреляют?

— Ко мне попадают всегда на последнем этапе, даже в ночь перед самым расстрелом. Последний допрос, понимаете?

— Прощальный?

— Да. Вроде этого.

— Вы надеетесь, что они самые тайные сведения вам расскажут? Все равно им больше не нужно.

— Нет, девочка, сведения свои они уже рассказали.

— Тогда зачем допрос?

— Для слез.

— А! Слезы раскаяния.

— Да.

— И… плачут?

— Довольно часто.

— И… — Оля даже взяла его за рукав. — И вы отпускаете их? — Вкрадчиво клянча, пощипывала рукавчик. — После слез?

— Никогда.

— Зачем тогда слезы?

— Для раскаяния.

— Зачем вам раскаяние мертвецов? Они вам больше не пригодятся.

— Они не пригодятся, — согласился следователь, — но их нужно наказывать. Нужно казнить. Для потомков.

— Потомки вас помнят, — сказала Оля.

— Как вы думаете, почему у меня такое лицо?

— Какое еще лицо у вас? — спросила Оля.

— Я ведь молодой. Это вид. Лицо осунулось от расстрелов.

— А что? — злобно скривилась Оля. — Все, прямо так и все и плачут у вас? Все-превсе?

— Я говорю вам про свое лицо. Вглядитесь. Оно кажется более… старшим, от вида расстрелов. Ведь это все непросто.

И тогда она большой и указательный скрючила клешней и поднесла к носу Хоттабыча-Грязных-Дел, твердо захватила ноздри, сжала и потянула вниз, пониже — в поклон раскаленной дорожке песка, убегающей в розы, в комнату смеха.

Он не спешил распрямиться — замер подумать о новом предателе родины.

Оля встала, вытерла пальцы от соплей следователя и пошла мимо Гоголя. Мельком глянула на Гоголя — смертный пот на известковом лбу. Пошла по песчаной дорожке в кусты роз.

Но ведь есть на пляже совершенно обратный старик, молодец. Старый грузин без ноги до колена. Оля еще удивилась, как он сидит у воды, кто его будет купать? Костыль? Старик хохотал с мальчишками, клекотали сожженные солнцем, вскипала странная речь, высоко улетала. До неба. Седой старик, стриженный как первоклассник, дети его искупают, грузинские внуки черные в черных трусах, узкие спинки в потеках соли.

Оля прикрыла глаза — открыла — старик уже в море. Удивилась. Как его быстро втащили и бросили в синей воде. Стоит по плечи, умно трогает воду руками — не упадет. Как ему на земле нужно слушать свой вес, упадая на костыль, так вода сама подпирает увечье, а тело смеется от радости. Небольшая крепкая голова старика повернулась затылком к нам, а глазами, черными, как у мальчиков, — в длину моря. Хорошие сильные руки взмахнулись — взрезались в море — по лопатки выйдя из воды, дивно и правильно он поплыл, играя воздухом и водой… и вернулся смущенно. Поскорей, кособоко забыл, как стоять, бил воду ладонями, удержался. Вода удержала опять, и опять гладит воду бывший пловец, ее баловень. А как он будет выходить из воды? Те мальчишки давно уже убежали. А он снова лег, как маленький, послушался маленьких волн, и они его принесли к сухим камням, и мгновенно уперся руками, ногой, быстрее двуногих он пробежал, пригнутый к земле, добежал до подстилки и сел, свободно, как ему надо, легко владея сухим, темным телом. Вот же радостный горный старик, совершенно не взрослый, счастливый, гладкий, как красивая, некрупная галька морская! Хороший, хороший старик! Умница! Он любит вино и мясо. Он давно простил свой костыль.

Лег на гальку, пусть тело привыкнет к камням. Солнце ляжет на тело, не двигайся, а то раздавит. Тихонько, помедленней потянись за тем камушком, остуди его в пальцах слегка, черный с полоской, круглый и плоский, хорошо уместился в ладони, положи его на ребра, туда, где стучит. Он за день набрал в себя много жара, его море катало, когда тебя еще не было. В нем есть все, нужное для жизни. Он даже лучше подорожника. Положи его на ребра, пусть в него снизу стучит, вытягивает из него все целебное. Он очень простой. Он понимает только главное.

Пойду потихоньку в свой временный дом на горе. Лягу в бледные простыни, завернусь, стану коконом, буду слушать — что там, во мне? Как там жизнь, нагрелась ли за день?

Как же стол обойти с вечерними игроками?

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, вас и не видно совсем.

— А где Костя?

— А я вот он. Я у них выиграл.