Игнач крест - [9]

— Может, и так, только когда я уезжал, об этом речи еще не было…

— Тут сказано, что тебя надо снарядить обратно. Дать с собой оружие, овес для лошадей и другие припасы да три штуки белого полотна. Зачем это, ты не знаешь?

— Не знаю, батюшка.

— А еще просит прислать с тобой толмача, который на языке таурмен[33] говорить умеет. Так у меня на примете сейчас никого нет…

— Я с ним поеду, — неожиданно сказал рыцарь. — Я столько по свету бродил, что, наверное, все, какие есть на земле языки, понимать научился.

— Разве ты не знаешь, Иоганн, куда и зачем они направляются? Для чего же тебе идти с ними? Рисковать головой?

— По трем причинам, — беспечно ответил рыцарь, — во-первых, я люблю тебя и твою дочь и думаю, что смогу ей помочь, во-вторых, я вагант, а значит, бродяга, а в-третьих, я хочу увидеть лицо врага поближе…

— Сколько времени тебе нужно на сборы? — сурово прервал его Степан Твердиславич.

— Ты не успеешь нужные распоряжения своему холопу отдать, как я уже готов буду, — ответил рыцарь и направился, позванивая золотыми шпорами, к чулану, где, аккуратно сложенные, хранились его доспехи.

— Дочь права, надо разузнать, куда двинется после Торжка войско Батыя. Да и попытайтесь перехватить и задержать их разведку.

Рыцарь кивнул. Потом негромко и спокойно, как будто это было самым обычным делом, спросил:

— Надолго задержать?

Посадник, вздохнув, ответил:

— На сколько сможете…

Иоганн глухо проговорил:

— Все будет исполнено. Для меня честь за Новгород умереть. Но ведь там твоя дочь, Степан… Прикажи…

— А для нее, что ли, не честь умереть за Новгород?! — с трудом выговорил посадник.

Митрофан поднял свои белесые ресницы, хотел что-то сказать, но запнулся. Посадник молча глядел куда-то вверх и вдаль, застыв совершенно неподвижно. Словно видел сейчас далеко, может быть, заснеженные берега Ловати, может быть, стены горящего Торжка… Наконец Степан Твердиславич очнулся, тряхнул своей седеющей гривой и раздельно сказал, обращаясь к Митрофану:

— Я не посылаю с тобой рати — вам надо действовать скрытно и осторожно, это даже хорошо, что вас мало…

— Со мной будет дюжина, — напомнил о себе рыцарь.

Пока посадник вполголоса наставлял Митрофана, Иоганн Жан фон Штауфенберг успел натянуть на свое тощее тело блестящую кольчугу из стальных колец арабской работы, надел шерстяной колпак, пристегнул к широкому кожаному поясу на двух цепочках тяжелый франкский меч с серебряной бляшкой на ножнах в виде раковины. На голову он водрузил железный шлем, похожий на сноп, с набитой на него золоченой пластиной с изображением святого Иоганна, отчего стал казаться еще выше. Закончив облачение, рыцарь накинул плащ и взглянул на посадника.

Степан Твердиславич широко перекрестил Митрофана, потом Иоганна и вдруг, не сдержавшись, сказал тихо, впервые называя рыцаря на русский лад:

— Иван, побереги Алексу, сколько сможешь, побереги…

Тонкое горбоносое лицо Иоганна мгновенно застыло, только серые глаза блеснули, как клинок, с которого сняли ножны.

— Ничего, мой герцог, Deus cum nobis — с нами Бог, — ответил Иоганн. — Только распорядись, чтобы нам с собой нефть, селитру, серу и смолу дали, а горшки и сыромятные ремни мы в любой деревне найдем…

Отвесив Степану Твердиславичу поясной поклон, рыцарь спустился вниз к коновязи.

Глава II ВЛАДЫЧНЫЙ ДВОР

Оставшись один в опустевшей горнице, Степан Твердиславич присел на лавку и несколько минут, пристально смотрел на метавшееся в печи пламя. Потом он резко встал, хлопнул в ладоши и велел вбежавшему отроку[34] принести одеваться для выезда и подать к воротам разъезжий крытый возок.

До начала собрания Господы было еще много времени, и Степан Твердиславич решил отправиться на владычье подворье. Помещалось оно здесь же, в детинце на Софийской стороне, и обычно посадник расстояние такое во всякое время года проходил пешком, но на этот раз он предпочел поехать, чтобы не привлекать к себе и своему посещению владыки внимание новгородцев. По этой же причине приказал он подать разъезжий возок, в котором отправлялся лишь на охоту, а в обычное время им пользовались его тиуны[35] да огнищане[36], а не затейливо украшенные боярские сани с медвежьей полостью.

Новгород гудел, был растревожен недобрыми вестями с северных и западных границ, а главное — слухами о надвигающейся с юго-востока неведомой силе, уничтожающей на своем пути все. Это порождало напряженное ожидание, всяческие кривотолки, достаточно было малейшего предлога, чтобы великий город оказался охваченным мятежом, каких немало бывало в его бурной истории, чтобы вспыхнул он, как от случайной искры сухая трава на лугу или стог сена.

Вот и дом Святой Софии — величественный шестиглавый собор, которым так гордятся новгородцы. Возведенный двести лет назад еще при князе Владимире, сыне Ярослава Мудрого, и новгородском епископе Луке Жидяте, известном своей ученостью, собор с тех пор снаружи мало изменился: стены, выложенные из бесчисленного количества розовой плинфы[37], белых камней разнообразной формы и размеров, скрепленных розоватым от примеси толченого кирпича известняковым раствором, стояли несокрушимо.

Как всегда при виде Святой Софии, у Степана Твердиславича потеплело на сердце, и он подумал: «Вот так и мы, новгородцы, как камни стен Святой Софии, все разные, все не похожи друг на друга, но крепче любого раствора связала нас общая судьба».