Игнач крест - [60]

Так настала долгожданная минута — несколько еще оставшихся в живых златотканых, в том числе и Завид, прорвались к шатру и подрубили его опору. Выбраться из-под рухнувшей на них ткани им уже не удалось — их кололи пиками, топтали копытами, рубили наугад саблями, но дело было сделано: падение шатра заметили не только новоторжцы, засевшие в детинце во главе с посадником, это увидели и тысячи вражеских воинов, растерянно опускавших свое боевое оружие — сабли и луки, пики и копья.

Но радость новоторжцев была недолгой — из-за холма, чернее грозовой тучи, появилась несметная конница Батыя, послышался многотысячный боевой клич: «Хурай!» Орда шла под черным знаменем войны «Гара сульде», что значит «Черная душа».

* * *

Торжок догорал в кольце осады, как лучина в железном светце. Догорал, но еще не догорел. И с прежней силой продолжал звучать вечевой колокол в душе каждого уцелевшего его защитника, в душе старого посадника Ивана Дмитриевича. И последнее, что слышал русский ратник, погибая, был звон этого колокола.

Когда рухнули наконец под ударами нового порока кованые ворота и таурмены ворвались в пылающий окольный город, на вечевой площади, перед громадой бревенчатого Преображенского собора, их встретил отряд во главе с грозным Якимом Влунковичем. Сразу же все забурлило, засвистело, загремело от яростной сечи. Как зерна в кипящем котле, сталкивались и разлетались вои. Кони врага не шли на выставленные вперед пики урусов. Всадникам пришлось спешиться, а уж что-что, но биться в пешем строю русские умели! Ремесленники и крестьяне, бояре и гости и иной всякого звания городской новоторжский люд хорошо знали цену жизни и свободе и умели за них постоять: каждый из защитников окольного города сражался так, будто он и есть главный воевода, будто только от него зависит спасение.

Забравшись на своды Спас-Преображенского собора, дьяк Ивашка да волочильных дел умелец Мойсейка, укрываясь за коньками и закомарами, без устали пускали стрелы в чэригов и нукеров, а на тех, кто подходил слишком близко, щедро лили кипящую смолу. Уже занялись огнем бревна нижних венцов собора, а Ивашка и Мойсейка с кучкой таких же отчаянных людишек всё стреляли в поганых, не давая им прорваться в тыл отряда Якима Влунковича. А когда один из товарищей Ивашки был тяжело ранен таурменской стрелой, он и тут умудрился свалиться сквозь огонь и дым на двух чэригов и их предводителя арбан-у-нояна и сломать ему шею. Пожар, пожиравший стены собора, казалось, только прибавлял силы и дерзости его защитникам, и лишь когда рухнули объятые пламенем своды, они обрели среди развалин свое огненное погребение. Пал с окровавленной головой Яким Влункович, но часть его воев успела затвориться в последнем оплоте новоторжцев — детинце. Несметная орда заполнила окольный город, покрыв все пространство вокруг детинца. Нестерпимый жар от горящих домов, казалось, не тревожил чэригов и нукеров, хотя в воздухе стоял запах паленой шерсти их коней.

Площадь перед Преображенским собором, так недавно белевшая рубахами златотканых поясов, теперь покрылась, как саваном, темной шевелящейся плотью с кровавыми пятнами.

Иван Дмитриевич видел отверстые рты погибающих, но звука не слышал. Мысли его в предсмертный час были далеко, что не мешало ему четко и ясно отдавать приказы. «Женщин и детей спрятали в подземный ход, но удастся ли им спастись? Таурмены могут застрять здесь надолго, и тогда пощады не будет… Нет. Я правильно рассчитал. Зачем им сожженный и разрушенный Торжок, где им не достанется ни горсти зерна, ни другого провианта, а путь на Новгород будет открыт?» — тяжело вздохнул посадник.

Тем временем, не обращая внимания на стрелы и кипящую смолу, посылая вперед пленных, взбираясь по приставным лестницам, по телам своих же павших и раненых, ордынцы ползли на приступ. Вал штурмующих был так плотен, что убитые чэриги не могли упасть, и их выносили на стены детинца. Еще солнце не успело скрыться за верхушками деревьев леса, когда все немногочисленные защитники детинца погибли, сражаясь, но не отступив. И одним из первых пал с разрубленным плечом и грудью Иван Дмитриевич. В кровавом тумане, застившем его глаза, увидел он в последний миг множество лиц, и все они были близкие и родные, и всех ближе и роднее лица Авдотьи Саввишны, сыновей и дочки Федоры, а в ушах продолжали раздаваться удары вечевого колокола. Рядом с ним лежали несколько убитых им ноянов и чэригов, не считая тех, кто потерял равновесие и свалился с заборол вниз.

Батый, наблюдавший за побоищем с холма, сидя на своем любимом ахалтекинце, вытер полой чапана[111] вспотевшее от напряжения лицо со вздрагивающими ноздрями и сказал Субэдэю, не поворачивая головы:

— Урусский князь, защищавший этот город, великий воин. Если он еще не убит и попадет ко мне в плен, я сделаю его своим темником, может быть, даже поставлю на твое место, баатур. Ему не понадобилось бы, наверное, четырнадцати дней, чтобы справиться с таким городишком. Как ты думаешь?

— Все мы в твоей власти, внук Повелителя вселенной, — покорно склонил голову Субэдэй, ничем не выдав своего уязвленного самолюбия. — Только в этом городе не было ни князя, ни княжеского войска. Это первый город новгородской земли, который попался нам на пути. Что же будет дальше?