Иерусалимские сны - [20]

Генеральный прокурор сидел за большим голым столом. Перед ним лежала папка.

Это был очень суровый человек, очень сердитый, с большой бритой головой.

Мама вся тряслась и прижимала к груди драгоценную сумку.

— Ничего мне не рассказывайте, — сухо сказал прокурор, — я прочёл дело вашего мужа. Оно шито белыми нитками. Езжайте домой. Через три недели ваш муж будет вместе с вами.

Мама разрыдалась и начала выкладывать на стол все эти кольца, браслеты, камни.

— Уберите, — сказал прокурор, — или я вас арестую…

Мама шла к вокзалу, и слезы мешали ей перейти площадь.

Вскоре мы поехали за папой в Литву. Накануне мама купила мне новые туфли — блестящие, на микропоре, за сто три рубля.

Мне неудобно было в них шагать: казалось, весь мир смотрит на меня.

…Было раннее утро. Мы шли по сельской пыльной дороге. Навстречу нам двигался сутулый человек, с палкой, в синем берете — и улыбался.

Что-то толкнуло меня изнутри, и я побежал к нему.

— Друг жизни, — сказал он и обнял меня.

— Папа, — закричал я, — посмотри!

— Что? — спросил он.

— У меня новые туфли, папа!

— Ах, балда, я и не заметил, поздравляю!

Мы обнялись, поцеловались, и сладкий запах махорки обдал меня…

…Перед витриной обувного магазина я стою, как перед мадонной Рафаэля. Примерка обуви для меня все равно, что для другого — посещение «Прадо». Я люблю покупать себе дорогую обувь английской фирмы «Вестон».

Каждый раз, когда я надеваю туфли, мой отец выходит из тюрьмы.

Он идёт мне навстречу по сельской пыльной дороге, высоко поднимает меня, целует.

— Друг жизни, — говорит он.

* * *

Ноги носили меня по Иерусалиму.

Как-то забрёл я в замшелое кафе. За стойкой сидел старик.

— Меня зовут Файбисович, — представился старик, — я потомственный иерусалимский алкоголик, я пил при английском мандате, при Оттоманской империи, я пью в государстве Израиль, я буду пить…

— Ваше кафе, — прервал я его, — оно было уже в сороковые годы?

— Да, — сказал он, — оно было в сороковые, было в пятидесятые, было в двадцатые — и оно будет всегда, пока существует алкоголь.

— К вам заходили многие люди?

— Абсолютно все, — ответил Файбисович, — из тех, кто когда-то пил, а пили когда-то все. У меня бывали представители всех партий и движений, и никто никогда у меня не спорил.

— Этот человек к вам заходил? — я протянул фото. — Это мой дед.

— Во-первых, тут два человека, — сказал Файбисович, — в глазах его двоилось, — о ком конкретно идет речь?

— О правом, — сказал я.

— Правого никогда не видел, — заявил Файбисович, — а левый заходил. Крайне несимпатичный человек. Он обладал качеством, которого я не переносил.

— Каким? — спросил я.

— Не хотелось бы вспоминать… Он не пил! Что бы я ему ни предлагал — отказывался! Зачем он только сюда ходил?.. Я знал, что он плохо кончит.

— С ним что-то произошло? — спросил я.

— Вы что, не знаете?.. Неподалеку от моего кафе в сорок восьмом убили Фольке, шведского графа.

— При чём тут Фольке, Файбисович?

— Как это при чём?! Фольке у меня пил пиво, очень воспитанный человек, всегда платил. А дед ваш не пил, и — вы это уже знаете — мне это показалось очень странным. А после убийства Фольке — пропал. Чуете связь?.. А правый тип — тоже ваш дед?

— Нет, — ответил я.

— Жаль, вот это был человек! Я его вспомнил, удивительная личность — отчаянный был алкоголик! Как он только попал с левым на одну фотографию!.. Ах, жизнь, жизнь, — Файбисович вздохнул, — что вы знаете о ней… Как непросто было напиваться при этих турках, в Оттоманской империи… Ну, ну…

Что хотел сказать пьяный Файбисович?

Что дед мой покушался на Бернадота? До сих пор никто не знал, кто убил бедного шведского графа. Неужели эти человеком был мой дед?! Или это — больная фантазия алкоголика?

Теперь меня интересовал этот след. Я начал искать людей, которые были в Иерусалиме в день убийства и могли видеть Мошко.

Мне сказали, что возле Старого города сидит шахматист, который все видел и всех знает. Возможно, шахматист что-либо знал о Мошко Весёлом.

* * *

Посреди тротуара сидел человек без возраста, без рубахи, в пиджаке на голое тело. Босые ноги его были не мыты несколько десятилетий. Из диагональных брюк он время от времени доставал нюхательный табак, втягивал и чихал на всю округу.

Бродягу окружали двенадцать шахматных досок с уже расставленными на них фигурами. Тут были и слоновая кость, и вьетнамская миниатюра, и русские деревянные, и латышский янтарь. За бродягой висел транспарант: «Эмануэль Ласкер, чемпион мира. Одна партия — пятьдесят шекелей».

Ласкер втягивал в нос табак, дико чихал — фигуры тряслись от содрогания воздуха.

Я подошёл и встал напротив.

— Прошу, маэстро, — предложил Ласкер, — всего пятьдесят шекелей!

— Вы давно здесь сидите? — спросил я.

— С тех пор, как Нимцович изобрел свою защиту.

Мне это ничего не говорило.

— Если нет шекелей, — сказал Ласкер, — можем сыграть на рубашку. У вас красивая рубашка, маэстро.

— А если проиграете? — спросил я. — На вас никакой рубашки нет.

— Ласкер не проигрывает, — ответил он и сделал первый ход.

Я протянул ему фото.

— Вы, случайно, не встречали этого человека?

— Ходите, маэстро, — сказал Ласкер, — я подумаю. Я могу думать только за шахматами.