Иерихонские трубы - [29]

— Извините. Я вот тут нечаянно, услышал ваш разговор с э-э… контрафаготом…

— С Максимом? Он музыкант, играет в симфоническом оркестре.

— Да, да, Максим. И я как-то не понял — что в зале могут быть такие места, где зритель не слышит музыку?

— Или слишком хорошо её слышит. Есть такое явление, которое называется интерференция волн. Если отражённая волна не совпадает по фазе с прямой на сто восемьдесят градусов, то в зале могут возникнуть, так называемые, узлы — звук определённой высоты там пропадает. Бывает и другое — если фаза совпадает, то звук усиливается. Это от многих факторов зависит: от архитектуры, отделки. Вообще-то тот зал неплохой, но контрафагот… Си-бемоль субконтроктавы — это же длина волны больше двенадцати метров! Возможно ему во время исполнения этого произведения, надо сидеть в другом месте. Только вряд ли дирижёр согласится — как ему руководить оркестром, если музыканты не сидят на своих местах?

— Забавно. И этот узел что, можно рассчитать?

— Всё можно рассчитать. Правда эти расчеты не всегда простые. Слишком уж много факторов приходится учитывать, иногда совершенно невероятных. Вот скажите, вы Моцарта любите?

— Очень.

— А вы знаете, что вы слышите Моцарта совсем не так, как слышали его современники?

— Почему? — Изумился Колапушин. — Ноты же не могли измениться. Может быть, инструменты?

— Да, нет. И инструменты, практически, такие же. Изменилась мода.

— Какая мода? На исполнение?

— Обыкновенная человеческая мода. Во времена Моцарта носили платья с кринолинами, парики. В зале горели свечи, и это создавало совсем иные восходящие потоки воздуха. И пламя свечей, само, тоже резонирует. Вот всё это и приводило к совершенно иным условиям отражения и поглощения звука. Изменения не слишком существенные, но они есть… Это кстати Женя Балясин в своё время меня и Диму увлёк музыкой.

Всё! Барьер был сломан, или обойдён — не суть важно. Главное — Луконин сам заговорил о Балясине. Мало того — он назвал его Женей — это уже говорило о многом.

— Умел увлекать?

— На Анфису намекаете?

— Нет, нет! Я имел в виду…

— Да — нет, всё правильно. Я же в этой компании был самым скучным типом.

— Не может быть.

— Может. Вы не представляете себе какие это были яркие, талантливые ребята.

— Были?

— Были! Балясин прекрасный музыкант! Группа была интереснейшая, може помните — «Бормотуха» называлась? А девчонка эта, Бэла, голос-то был какой! Держали за будущую Эдит Пиаф. Димка Капсулев — выдающийся физик, выдающийся! Недаром его, сразу после института в «ящик» забрали, да в какой! А Анфиса…

— И она выдающаяся?..

— Очень толковая. Учёный первоклассный из неё бы вышел. Да, что говорить? Посмотрите: ещё в студенческих сборниках — а какие великолепные работы!

Луконин достал с книжной полки две брошюры в дешёвых серых бумажных переплётах.

— Вот — это Димина работа: «Способы демпфирования низкочастотных колебаний судовых гидротурбинных установок при помощи систем противовесов». Это Анфиса писала: «Особенности конструкции коробчатых ферм подвесных мостов». Ну, и моя тоже есть: «Акустические эффекты в раннеготических церковных сооружениях южной Франции». Темы-то какие были! И на что они всё это променяли?

Луконин, с надеждой, посмотрел на Колапушина, ожидая понимания, но тот затруднился с ответом. Увлечённость своим делом очень привлекательна, конечно, но… вряд ли Луконин, когда-нибудь, сможет накопить денег, чтобы воочию увидеть те самые соборы южной Франции, которыми он интересовался, ещё в студенчестве. Вспоминая офис, квартиры Балясиных и Капсулева, их мебель, машины — Колапушин затруднился с ответом.

Луконин смущённо улыбнулся, как бы извиняясь за несдержанность. Его взгляд потух, и снова начал становиться печальным и отсутствующим.

— Мне показалось, что вы поймёте. Мы тогда были, действительно, счастливы. Любили друг друга, занимались своим делом.

— Вы и сейчас любите?

— Да… Что мне ещё осталось?..

Окончательно расстроенный воспоминаниями Луконин, тяжело вздохнул. Его взгляд, опять, был устремлён, то ли мимо Колапушина, то ли сквозь, — главное не на него, а на что-то своё невидимое больше никому. Колапушин понял, что больше ничего он не узнает и разговор пора заканчивать.

— Простите, Алексей Львович, что потревожил вас. Значит про голос Бога вы ничего не знаете?

Луконин, погружённый в печальные воспоминания, отрицательно покачал головой. Что ж, если в словах Балясина и была какая-то ниточка, то она оборвалась или её кончик вообще нужно было искать не здесь. Вот только, где?

Колапушин, уже сделавший шаг к двери, неожиданно вспомнил, о лежащем в бумажнике проклятье.

— А вот в этом контексте ничего вам не вспоминается?

Луконин равнодушно развернул протянутую бумажку. Было понятно, что он начал читать её, только из вежливости. Но, постепенно, с каждой строчкой, интерес, к написанному, стал захватывать его всё сильнее:

— «Когда я умру, не голубкой…» Что это? «…Запоют Иерихонские трубы… И мёртвые рыбы всплывут… И бросятся за борт матросы, не зная причины…».

Оторвав взгляд от листка, Луконин, на несколько секунд, уставился куда-то в книги на полках и, снова, вернулся к проклятью.