Иерихонские трубы - [25]

— Хорошо — сказал Колапушин — давайте по порядку. С чего всё началось?

— Он влюбился в Варю Шаманку.

— Он не собирался уйти от этой своей… — похоже, Немигайло собрался завернуть какой-то длинный, сложносочинённый период, но Капсулев ответил с хода, не дожидаясь окончания фразы:

— От Анфисы? Вряд ли. Она сильная баба, держала его крепко. Она сама грозила разводом, домой его не пускала.

— С властями, после аварии, у него неприятностей не было? — Колапушин упрямо возвращался к Шаманке — За то, что он ей, пьяной, ключи от машины дал?

— Да, нет — равнодушно пожал плечами Капсулев — он, ещё с полгода назад, сделал ей доверенность. И доверенность и права были в её сумочке. Так, вызвали пару раз, вот и всё.

— А сам себя он винил в её смерти?

— Да. Это стало его кошмаром. Он часами слушал её песни. Совесть его, конечно, мучила.

— Рыбки-то, почему сдохли? — неожиданно вспомнил Немигайло — Их тоже совесть замучила?

— Дались тебе эти рыбки! — Колапушин не скрывал досады; мысль никак не давалась в руки — даже ухватиться было не за что.

— Музыка их угробила, я вам говорю! Этот «бум-бум». Вспомните, как вы сами чуть не оттопырились там!

— Егор, я тебя очень прошу, помолчи. — Колапушин начал злиться не на шутку. — Дай спокойно всё выяснить. Без тебя голова гудит. — он опять повернулся к Капсулеву — Так, и что дальше?

— Потом он вообразил, что Варька его заколдовала. Он вычитал в какой-то книге, про чёрную магию, что ведьмы записывают заклятье и прячут его в доме жертвы. Стал искать…

— И нашёл.

— Нашёл.

Поколебавшись, Капсулев сунул руку в карман висевшего на стуле пиджака и, вытащив бумажник, вынул из него небольшую сложенную вчетверо жёлтую бумажку. Смущённо улыбнувшись, он отдал её Колапушину.

— Значит, вот где она была — задумчиво протянул Колапушин, пока не разворачивая листок. — Почему вы её сохранили?

Капсулев пожал плечами. По нему было видно, что он и сам толком не понимает, зачем сунул записку в бумажник.

— Я у него тогда забрал. Выкинуть хотел…

Немного помедлив, Колапушин развернул бумажку и задумался, пытаясь постигнуть тайный смысл написанного. Немигайло, сгорая от любопытства, попытался завладеть этим тайным заклинанием, но Колапушин отвёл руку назад.

— Её почерк?

Капсулев подтверждающе кивнул.

— Я прочту?

— Если не боитесь — Капсулев попробовал иронически усмехнуться, но это у него, как-то, не очень получилось — Минздрав не рекомендует.

Колапушин не испугался. Подойдя поближе к свету, и отставив руку он, негромко и внятно, без всякого выражения прочитал загадочный текст:

Когда я умру, не голубкой порхающей белой,

А страшной старухой в окошко твоё загляну.

И если моё не понравится чёрное тело,

Я музыкой заново сердце твоё отомкну.

Тогда запоют в облаках Иерихонские трубы,

И ужас неслышный прокатится тяжкой волной.

Обрушится город бесформенной каменной грудой

И колокол Царь загудит над твоей головой.

И мёртвые рыбы всплывут из бездонной пучины.

Замечутся твари — напуганы дрожью земли.

И бросятся за борт матросы, не зная причины,

Оставив среди океана свои корабли.

Ты вспомнишь и руки мои, и горячие губы.

Ты будешь искать их напрасно в полуночной тьме.

Когда запоют в облаках Иерихонские трубы,

И Голосом Бога напомнят тебе обо мне.

Колапушин и сам не ожидал, что эти слова, произнесённые вслух, окажут, вдруг, такое ошеломляющее впечатление. У него непроизвольно опустилась рука, в которой он держал заклинание. Капсулев, как-то съёжился, а на лице Немигайло, выпучившего в изумлении глаза, появилось характерное выражение, словно он собрался произнести традиционную матерную фразу, выражающую крайнюю степень потрясения.

— Всё-таки, господин Капсулев — после паузы, Колапушин вернулся к невыяснённому вопросу, — почему вы оставили это у себя? Сами-то, не боялись?

— Нет. Я, всё-таки, нормальный образованный. Понимаете, — он кивнул на телевизор — этого же не должно быть. Я хотел разобраться…

— И, что же?

— Капсулев развёл руками, показывая, что ответа у него нет.

— Арсений Петрович, — наконец, прорезался изумлённый голос Немигайло — и старуха чёрная была. И рыбки сдохли!

— Голос Бога тоже упоминался, — согласился Колапушин.

— А, вот, колокола не было. И матросы за борт не сигали без причины. Может нужно сегодняшние мировые новости послушать?

— Ты ещё про город забыл. Слушай, давай сами не будем сходить с ума, ладно?

Нервно прохаживаясь по комнате, Колапушин, снова и снова, перебирал в уме самые различные варианты. Картина не получалась. Все фрагментики упрямо складывались в то, чего быть не может. Непонятно было, даже, о чём спрашивать Капсулева. Впору самому было в церковь идти и свечку ставить.

— А вы не вспомните, что сказал Балясин, перед смертью?

— Боюсь, что нет. Играла очень громкая музыка, а я, к тому же, за рулём был. Вроде бы… о Боге что-то, но не берусь утверждать. Знаете, музыка была, по моему, какая-то церковная, может, поэтому мне так и кажется.

— Вполне возможно. — в процессе своих бесцельных перемещений Колапушин оказался у стены, на которой висели фотографии в рамках.

— Это я, кажется, видел.

Конечно, видел, ведь это была та самая фотография, где были: и длинноволосый Балясин с гитарой, и Капсулев, и юная Бэлла в школьном платье, и Анфиса, и… вот у этой фотографии край отрезан не был. Рядом с Анфисой, обнимая её правой рукой, стоял невзрачный человек в очках с толстыми стёклами.