Идущий от солнца - [4]

Радостно на душе и в тоже время грустно и как-то независимо, но безысходно. Ведь она родилась тут, можно сказать, в курной избе, на сосновых полатях, где только летом тепло, а зимой лишь от березовых дров да листвянки.

– Ты чего, Верка, соскучилась?

К девушке подошла дежурная по вокзалу. Высокая рыжеволосая женщина с румяным круглым лицом. Глаза ее, словно две прозрачные льдинки, ярко горели на солнце, а речь текла плавно, неторопливо.

– Домой тянет, – с грустью ответила Вера и расплакалась. – Вроде и ничего особенного в нашем поселке, убогость, бедность. а вот видишь – плачу.

– Ты не плачь, Вера. Молодец, что приехала. Тебя нонче добрым словом часто вспоминают. – Дежурная по вокзалу нахмурилась, и вдруг тоже прослезилась. – Какой леший тя к Москве-то привязал?! Будто здесь худо… – никак не унималась она. – Будто здесь не Россия.

– Россия здесь, здесь – вытирала слезы Вера не в силах сдержать их. – В любви здесь не везет.

– Чего? Чего? – не поняла дежурная.

– В любви здесь не везет. И не только мне. – Вера еще больше залилась слезами.

– Ошибаешься Верочка, – успокаивая девушку, возразила дежурная. – В любви у нас многим везет. – И шуму, и суеты от нее не как у вас там. – Да и детишки хорошо плодятся.

К беседующим подошла женщина с темными, словно угли, глазами, обветренным широкоскулым лицом.

– Чего расплакались, кукушки?! – строго спросила она, не глядя в глаза подругам. – Замуж никто не берет?

– Да, Люсенька, не берет! Приходи на уху сегодня. Мамочка должна хороший обед приготовить.

– Спасибо, Верка! Если не загуляю, приду… Поговорить надо.

Вера прошла вдоль железнодорожного полотна и вдруг увидела мать. Внешний вид ее превзошел все ожидания: широкая куртка непонятного цвета, просторные мужские брюки, яловые, до голенища грязные, сапоги.

– Думала, опоздаю, – сразу заоправдывалась мать. – Лесовоз подбросил. – Она молча подошла к дочери и крепко обняла ее. Вере как-то стало неловко. То ли грязи испугалась, то ли строгих материнских глаз.

– Да ты не пугайся. Я ведь с работы. Сей год сучкорубы в цену пошли.

– Как это в цену? – Вера неожиданно вздрогнула, лицо ее сильно переменилось. Именно значение этого слова заставило ее поехать в Москву и заняться тем, что и в голову бы раньше не могло прийти и о чем ее родители и догадаться бы не смогли, сколько бы ни стояли и ни крестились перед божницей, висевшей в углу.

В школе Вера училась плохо. Впрочем, то общественное заведение, которое называлось сельской девятилетней школой, скорее походило на подготовительные курсы спецназа, где развивались не умственные, не духовные способности детей, а физические, волевые. Главным предметом была физкультура, а остальные как бы просто регистрировались в сознании детей, ни развития, ни применения в жизни не имели. Педагоги скорее озвучивали информацию от Министерства образования, и не более того. А для чего та или иная информация, зачем? Об этом никто не думал, а ученики в особенности. Литература преподносилась как занятный сон или сказка, существовавшая совсем в другом мире в иных измерениях. И даже Александр Сергеевич Пушкин подавался как мечтатель-фантазер, не имеющий никакого отношения к реальной действительности, жизни поселка.

«Но я другому отдана и буду век ему верна», – нараспев декламировала учительница монолог Татьяны Лариной из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин», и слова ее вызывали либо недоумение, либо смех. И неудивительно. Дети из разных семей были похожи друг на друга. Хорошо обуты и одеты как раз те, у которых матери нигде не работали и не имели мужей. Может, у них была одна мать – темная северная ночь, пусть и холодная и ненастная, но зовущая к жизни, радости. Именно перед ее чарами и не могли устоять многие женщины поселка. Мать Веры не являлась исключением. Ее дочь и лицом и фигурой и на мать была не похожа, и на отца. Как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Хрупкая, тонкая, порывистая, Вера скорее походила на плакучую иву, зеленую и шумящую, в самом разливе весенних страстей. И Верой свою дочь мать назвала лишь только потому, что в пору беременности никому и ничему не верила, настолько была скручена тяжелыми обстоятельствами жизни, бедностью.

Муж ее, Михаил Афанасьевич Лешуков, по кличке Быча, познакомился с ней тоже темной северной ночью – шел пьяный во двор и напоролся в сенях на что-то мягкое, теплое, словно в корыто с парным молоком оступился, и уж тут дал волю своим «кузнечным рычагам». Марья Трофимовна только ахнуть успела, а потом словно в поднебесье очутилась, настолько нежным и чутким оказался Быча. Только пятнадцать лет спустя поняла она, что это был его единственный талант – соблазнять и одурачивать женщин, падких на развлечения и плотские забавы.

Мать Веры оглядела дочь и тоже расплакалась.

– Что ты плачешь, мамочка?

– Эх, Верка, упустила тебя… Весь род наш на лесоповалах робил! Оне ешо при царе на нижних складах хлыстами ухали. И Павловы, и Онуфриевы, и Лешуковы… А ты? В кого ты блудная такая?!

Вера привыкла к тому, что говорили о ней много и в поселке, и в соседних деревнях, и даже в столице.

– Что нового, мамочка? – с игривой улыбкой перепрыгнула она на другую тему, уже давно заменив в своем сознании слово «блудная» на другое, более современное слово, «востребованная».